Снег для продажи на юге

Уже готовясь смаковать обиду, Аратов всё-таки сообразил, что встревать в деловой разговор со смешками и шуточками – значит показать, что не владеешь вопросом. «Но я пока не могу говорить с ними на равных, – огорчился он. – А они правы: что за толк выйдет из нашей работы, если отвлекаться, если не думать о ней днём и ночью? Они – фанатики, как и все в авиации, но иным здесь, наверно, не место, здесь нужна одержимость… или хотя бы невозможность заняться другим». И едва решив так, он обнаружил, что с сочувствием смотрит на только что казавшийся ему неестественным застольный труд, невозможный в привычном московском кругу; там, где он обычно бывал, у Прохорова, собиралось самое пёстрое общество, отчего какие бы то ни было профессиональные разговоры оказывались невозможными. Там порой завязывались философские споры, там обсуждались новинки литературы или живописи, а при лёгком настроении и в отсутствие девушек – и сами девушки, там наперебой рассказывали анекдоты и только говорить о работе считалось дурным тоном, оттого что дела, близкие одному, оказывались непонятными остальным; исключение составляла лишь работа Прохорова и его коллег, в которой, как известно, почти всякий считает себя знатоком и смеет судить.

* * *

Как ни старались мужчины, и напевая, и насвистывая, и даже пытаясь объяснить мелодию словами, но она всё не давалась аккордеонистке, и только когда счёт попыткам был утрачен, Рая вдруг заиграла легко и свободно, и на лице её отразилось такое умиление, что Аратов отвернулся. Она растрогалась тем, что всё выходит так ладно и она угодила друзьям, которые, изменив текст известной песни, пели теперь будто бы о себе. Хор получился нестройный, вдобавок и Виктор то и дело, вовсе не конфузясь, пускал петуха. Рая тогда поглядывала на него одновременно осуждающе и ласково. Аратов не только не подпевал, но и слушал плохо, и мыслями был далеко. Он так отвлёкся, что, когда вдруг погас свет, не сразу понял, унесясь ещё дальше, что же произошло; ему вспомнилось давно прошедшее, то, что похоронено в нижних, дремучих слоях памяти, откуда ничего нельзя достать нарочно, и что может всплыть на поверхность лишь от сущего пустяка – от слова, прикосновения, электрической искры или, напротив, от отсутствия электричества.

Было ему лет шесть или семь, шла война, и в доме часто вот так, без видимых причин – не только при воздушной тревоге – отключали свет; впрочем, не раз они и сами нарочно, из экономии (непременно помянув в оправдание жёсткий «лимит») сиживали зимними вечерами впотьмах; мальчику нравилось это сумерничанье, во время которого нельзя было заниматься никаким делом и ничто не мешало матери подолгу разговаривать с ним. Они укрывались вместе огромным её шерстяным платком (он – с головой), и любимой забавой было вызывать, сдергивая этот платок, яркие в полной темноте крохотные молнии в наэлектризованных волосах.

Ему казалось иногда, что всё ранее детство он провел только с матерью.

Отец, получив ранение под Курском, вернулся в Москву, но Игорь всё равно почти не видел его, и на службе пропадавшего сутками, и в отъездах бывавшего больше, чем дома. С ними жила тогда лишь бабушка, но хозяйство велось общее со второю её дочерью, Лилией, снимавшей комнату неподалёку, на Больших Кочках. Сосед ушёл с ополчением в сорок первом, и мальчик рос среди одних только женщин, три из которых имели и осуществляли право его наставлять. Почти все собственные недостатки Игорь объяснял одной лишь этою особенностью своего воспитания. В юности, студентом, он думал, что, выдайся вдруг возможность возвращения к началу и, затем, выбора, он захотел бы другой крайности – детства среди мужчин; только со временем, узнав тех, кто воспитывался в закрытых заведениях, в кругу не семьи, а приятелей, вовсе без женщин, он понял, как много те потеряли невосполнимо.

Ни пения, ни беседы в темноте не получалось. Рая сыграла кое-как ещё две мелодии и бросила, несмотря на уговоры. Векшин с Еленским взялись было обсуждать насущный технический вопрос, но снова понадобились бумага и карандаши, и дело пришлось отложить на завтра. Гапонов при свете спички (снисходительно разрешил посветить, говоря, что и без огня, по звуку, нальёт поровну) разлил по стаканам оставшийся коньяк.

– Давненько не пил я втёмную, – пробормотал Ярош.

– Ты-то мимо рта не пронесёшь, – хохотнул Гапонов, уже не со своего места за столом, а из угла, с облюбованной им койки.

Вечер закончился, и нужно было устраиваться спать.

Аратов вышел из дома. Света не было во всём поселке, и взгляду предстало небо великолепной, невиданной им черноты. Игорь, как и всякий столичный житель, не знал привычки всматриваться в ночные небеса, блёклые в городе, и оттого, что он неожиданно заглянул сейчас в неизвестные доселе холодные глубины, усеянные непредставимым количеством звёзд, ему стало особенно одиноко.

Минуту назад собиравшийся пройтись перед сном, он теперь понял, что об этом нечего думать: в кромешной тьме дороги назад было бы не найти.