Снег для продажи на юге

Запуск ракеты Аратов посчитал событием столь грандиозным, что, став его свидетелем, ожидал в Ауле особенной встречи. Он хотя и не заблуждался насчёт собственной роли, но думал о себе и о тех, кто возвращался вместе с ним, о подлинных участниках, словами молодёжных повестей: «герои третьей площадки». Такое, конечно, здесь немыслимо было ни произнести вслух, ни услышать от других. Он постыдился бы сказать нечто подобное и в Москве, среди непосвящённых; впрочем, среди тех он не имел права даже и самым туманным образом намекнуть на род своих занятий, на то, что он видит, где бывает. Понимая, что дома, по возвращении, ему будет не избежать ответов на вполне естественные расспросы, он собирался придумать правдоподобную легенду. С другой стороны, строго следовать букве инструкции, требующей полной немоты, всё равно было невозможно; он подозревал, что все коллеги в той или иной степени нарушают её, проговариваясь жёнам или родителям – иначе немыслимой стала бы их семейная жизнь. Даже мимолётные, вскользь, замечания о полигонном климате, нечаянные упоминания мелочей в пейзаже – и то много сказали бы внимательному слушателю, а слово «изделие» не могло обмануть и самых недогадливых. Аратову претила необходимость деления людей на тех, кому можно сказать всё или многое, тех, с кем следует ограничиться недомолвками, и, тех, кому нужно солгать. Казалось диким, что, будь у него возлюбленная, ему пришлось бы морочить ей голову неправдой: пожалуй, он предпочёл бы сменить работу.

Оттого, что существенная часть жизни оставалась тайной для всех, одиночество его усугублялось: теперь он уже не мог делиться удачами со старыми друзьями или ждать от них помощи при неприятностях на работе. С тем же, конечно, можно было обращаться и к сотрудникам, но их, за краткостью знакомства, Игорь пока не принимал во внимание, и эти два доступных ему круга не соприкасались, а, может статься, и постепенно отдалялись один от другого в создаваемом им для себя мире: доступ в один стал ограничен, а во втором положения различались проще, нежели судьбы, и Аратов думал с грустью, что скоро может стать посторонним и здесь, и там. В числе прочего его смущала и такая незначительная, казалось бы, вещь: до сих пор, в Москве, его не занимали подробности быта его знакомых – кроме Прохорова и, быть может, Наташи, – и теперь, при жизни бок о бок с чужими людьми, он опасался не принять сразу их уклад, а тогда и заметить то, чего не следует замечать, и сказать что-то невпопад, и поступить вопреки неписаным правилам.

На полигоне сразу пошло так, будто именно его, Аратова, собственного быта и не было вовсе, а было лишение всего – привычек, друзей, свободы, – и чужая жизнь впервые близко открылась перед ним; здесь он соприкасался с соседями теснее, чем привык – в коммунальной квартире. Несмотря на это, он мало что знал о новых знакомых, потому что мужчины даже и здесь, оторванные от семей, не склонны были делиться личным, а интересоваться тем же у единственной пока среди них женщины было по меньшей мере неловко. Интереса к тому, как устроилась среди них Рая, потому и не возникало у Аратова, что как раз женщины он и не видел в ней, некрасивой, с блёклым старушечьим взглядом, с птичьим голоском и со стародевическим, глупеньким умилением пустяками, и поначалу не понял Яроша, обронившего как-то о Рае: «Хорошей женой будет кому-то», – попросту не представлял себе, что за человек способен на ней жениться.

Первое впечатление ложится часто на пустое место, создавая для мнения прочную основу; всему последующему приходится выдерживать сравнение. Успев принять за должное те условности и неудобства, с которыми пришлось столкнуться на новом месте, и считая, что сам он, раздобыв у дневального электроплитку, чтобы греть воду для бритья, живёт в преступной роскоши, Аратов не знал, что и подумать, когда однажды ему пришлось войти в Раину комнатку в саверинском домике. Привыкнув к потёртой серой клеёнке на своём столе и к чернильным одеялам на койках, он изумлён был обилием здесь белого цвета: не считая уже пикейного покрывала, кругом полно было рукодельных салфеток, накидок, дорожек; разглядев, помимо этого, репродукцию в металлической рамке, вазочку с искусственными цветами и коврик перед кроватью, Игорь удивился и способности женщин обживать самые пустые и дикие места, и, заодно, неприхотливости мужчин.

«Неужели нужно возить это с собой?» – подумал он, хотя и понял, знал уже, что нужно, потому что ему самому очень недоставало многих вещей, к каким привык в Москве – от книг до шлёпанцев или чайной ложки; он обходился и без них, начиная думать, что обойтись можно вообще безо всего, и только в минуты особенной тоски, не такие уж редкие, всё повторял: «Так жить нельзя». Зато, маясь в непогоду на площадке, он поймал себя на том, что о своём спартанском жилище в Ауле вдруг подумал как о своём доме, обжитом и желанном.

Это жилище он делил с Гапоновым. Тот давно спал, когда приехал Аратов, и, едва отперев дверь, улёгся было снова, но, взглянув на соседа, вдруг рассмеялся:

– Ого, ну и одёжка!