Снег на кедрах

Забравшись в самую чащу, она легла на валявшееся бревно и посмотрела вверх, туда, куда устремлялись голые, без веток стволы. Ветер уходящей зимы всколыхнул верхушки крон, и у Хацуэ на мгновение закружилась голова. Она с восхищением рассматривала затейливый узор коры дугласовой ели, следуя взглядом по желобкам до находящихся высоко вверху пушистых веток. Мир виделся ей непостижимо сложным, и только лес давал ощущение простоты.

Ее ум замолчал; про себя она перечисляла все то, из-за чего было неспокойно на душе: отец арестован и где-то далеко; всех японцев обещают выселить с острова до окончания войны; она тайком встречается с парнем из хакудзинов, который скоро отправится убивать людей одной с ней крови. А теперь, в довершение ко всем этим неразрешимым проблемам, мать заглянула ей в самую душу и разглядела глубокие сомнения. Мать знала о той бездне, что разделяет жизнь Хацуэ и самую ее сущность. Хотя что же собой представляет эта ее сущность? Хацуэ принадлежит этим местам и одновременно не принадлежит им; хотя она стремится быть американкой, мать ясно дала ей понять, что в глазах Америки она всегда будет врагом. Здесь, среди хакудзинов, Хацуэ никогда не станет своей, однако она любит эти родные ей леса и поля так же сильно, как и любой другой. Частичка Хацуэ остается в родительском доме, а от него рукой подать до Японии, оставленной родителями много лет назад. Хацуэ чувствовала, как притягивает эта страна, оставшаяся далеко, за океаном, как живет в ее душе, несмотря на попытки отбросить ее. И в то же время Хацуэ чувствовала, что прикипела к этим местам, к острову Сан-Пьедро, что хотела бы иметь собственную клубничную ферму, вдыхать аромат полей и кедровой рощи и вести жизнь простую, никуда не уезжая. Но еще был Исмаил. Он – такая же часть жизни Хацуэ, как и деревья в этом лесу, он пропах ими и ракушечными пляжами. И все же Исмаил оставил внутри нее эту пустоту. Он не был японцем; они встретились в таком юном возрасте, что любовь случилась между ними по легкомыслию, из первого побуждения. Хацуэ влюбилась в Исмаила задолго до того, как осознала это, хотя теперь ей подумалось, что она могла бы вообще никогда об этом не узнать, что, может статься, никто об этом не знает, что, может быть, такое вообще невозможно. Хацуэ вдруг поняла то, что давно силилась понять, – она утаила свою любовь к Исмаилу не потому, что в душе оставалась японкой, а потому, что не решалась заявить всему миру о своем чувстве к нему как о любви.

Она почувствовала дурноту – дневные прогулки не скрыли встреч, мать давно уже о них догадывалась. Хацуэ поняла, что не обманула никого, даже себя, потому что и сама всегда чувствовала – что-то не так. Почему они с Исмаилом решили, будто по-настоящему любят друг друга? Они росли вместе, живя неподалеку, и эта близость соседей вызвала у них иллюзию любви. Хотя… разве любовь не то самое чувство, которое она испытывала, лежа на мху в дупле с этим мальчиком, которого так давно знала? Он принадлежал этим местам, этому лесу, этим пляжам, он пропитался запахом этих деревьев. Если бы родство определялось не по крови, а по родным местам, если бы важно было то, где ты живешь, тогда Исмаил был бы частью ее, находился бы внутри нее так же, как и все, что связывало ее с Японией. Хацуэ понимала, что это самая простая из всех видов любви, самая чистая ее форма, не замутненная рассудком. Который все искажает, наставляла ее (вот ведь как вышло!) госпожа Сигэмура. Нет, сама себе возразила Хацуэ, не стоит идти на поводу у инстинктов, требующих совсем не то, что требует японская кровь в ее жилах. Хацуэ не знала, какой еще может быть любовь.

Через час, уже в дупле кедра, она говорила об этом с Исмаилом.

– Мы так давно вместе, – сказала она. – Я даже не помню, когда мы познакомились. Совсем не помню. Кажется, мы знали друг друга всегда.

– Мне тоже так кажется, – признался Исмаил. – А помнишь ту коробку со стеклянным дном? Которую мы затащили в воду?

– Конечно, помню, – ответила Хацуэ.

– Это было лет десять назад, – сказал Исмаил. – Мы держались за нее, качаясь на волнах. Вот что я помню.

– Об этом я и хочу поговорить, – сказала Хацуэ. – Что это – коробка на воде? Что вообще связало нас? Мы даже не знали друг друга.

– Знали. Всегда знали. Мы с самого начала не были чужими, как обычно бывает у тех, кто только-только познакомились и встречаются друг с другом.

– Это совсем другое, Исмаил, – возразила Хацуэ. – Мы не встречаемся, мы попросту не можем встречаться. Мы сидим в этом дупле, как в западне.

– Через три месяца мы окончим школу, – ответил Исмаил. – И уедем в Сиэтл. Вот увидишь, там все будет по-другому.

– В Сиэтле таких, как я, арестовывают, так же как и здесь. Даже в Сиэтле белый и японка не могут пройти по улице вместе. Только не после Пёрл-Харбора. Ты ведь сам знаешь. К тому же в июне тебя призывают. И ни в какой Сиэтл ты не уедешь. Давай уж друг с другом начистоту.

– Как же быть? Что ты предлагаешь?

– Ничего, Исмаил, – ответила она. – С этим мы ничего не можем поделать.