Снег в августе

Отец Хини выглядел так, будто он сам предпочел бы сегодня остаться в постели. Венчик нечесаных седых волос в сочетании с кустистыми черными бровями и небритыми щеками наводил на мысли о рассеянности и небрежности. Лишь его глаза выдавали человека, послужной список которого тянул на героя – по крайней мере, по мнению Майкла и кое-кого еще из алтарных служек. Глаза были заплывшими больше обычного, отчего Майкл представил его в роли командира японской подводной лодки, который шпионит на УСС. Это не было полным абсурдом: он слышал от других священников, что отец Хини был армейским капелланом в Северной Африке, Сицилии и Анцио; он воевал и в Германии под командованием генерала Паттона. В Битве за выступ он не участвовал, однако, когда Майкл спросил его об этом, он сказав, стиснув зубы, что знал кое-кого, кто там погиб. Ни в своих проповедях, ни по утрам в ризнице отец Хини не говорил о войне. Но Майкл был уверен: война нависала над ним, словно черная туча. В конце концов, еще и двух лет не прошло с того момента, как он в последний раз соборовал умирающих солдат.

Вообще-то темы, от которых отец Хини воздерживался, не сводились к одной лишь войне. Он молчал почти обо всем. По утрам перед мессой он редко что-либо говорил мальчикам-служкам, но в это утро он оказался особенно молчаливым. Когда Майкл, запыхавшись, появился в 8:10, он лишь закряхтел. Кряхтел он и в ответ на извинения за опоздание. Затем с тем же звуком он головой показал мальчику, что настало время выйти в алтарь.

Клирик предпочитал читать мессу очень быстро, будто диктор на ипподроме, и другие алтарные мальчики пошучивали, что он торопится вернуться к своей бутылке. Майкл никогда не видел, чтобы он пил, и даже запаха виски от него не улавливал. И в это арктическое утро святой отец остался верен своему стремительному и нетерпеливому стилю. Он галопом вычитал мессу в пустой холодной церкви, в то время как Майкл тщетно пытался перейти на шаг. Обычно алтарных служек было двое, но напарник Майкла не пришел из-за метели, и Майкл читал все реплики на латыни в одиночку. В один из моментов отец Хини оборвал Майкла посредине предложения, в другой – пропустил целый кусок латинского текста. Словно слова древнего ритуала оказались избыточными по сравнению с тем, что он хотел сказать. Майкл таскал по всему алтарю тяжелый миссал в кожаном переплете. Делал все положенные ему манипуляции с вином и чашей. Пока священник бормотал перед табернаклем с установленной над ним гипсовой статуей истекающего кровью Христа, Майкл пытался молиться за своего отца, покоящегося в бельгийской могиле, и за души, что в чистилище, и за голодающих Европы и Японии. Но его грудь распирало лишь намерение, и молитвы так и не превратились в слова. Помешал отец Хини, все силы бросивший на то, чтобы прийти к финишу. Клирик осенил крестом огромное темное пространство собора – и не стал читать проповедь. А где-то там, наверху, содрогался и трещал под напором ветра шпиль римско-католического собора Святого Сердца Иисуса.

После мессы Майкл вспомнил страдальческий тон бородатого человека – то, как звучало у него «пожалуйста». И решил, что рабби был в отчаянии. Ему нужен был Майкл, чтобы включить свет; иначе бы он страдал весь остаток дня. В его голосе была неприкрытая боль. И эта боль не имела отношения к выключателю. Это была какая-то другая боль. Его личная. Его, рабби, еврея.

И тут он услышал: «Domine non sum dingus»…[3]

А затем шепот отца Хини: «Внимательнее, мальчик мой. У нас двое посетителей».

В тот момент, когда святой отец должен был преподать Святые Дары, у ограды алтаря неожиданно возникли две старушечьи фигуры в черном, по отдельности появившиеся из громадной, скрипящей от ветра темноты. Майкл быстро поднял золотое блюдо-патену и пошел вслед за отцом Хини к ограде и коленопреклоненным женщинам, удивляясь: как они сюда добрались? Неужели осилили пургу, которая сбивала меня с ног? Может, их кто-нибудь подвез? Или живут рядом. Бормоча латинские слова и держа левой рукой золотую чашу-дароносицу, отец Хини положил по кусочку причастного хлеба на каждый из высунутых языков, а Майкл подставлял патену под подбородки причащающихся. Это было необходимо, чтобы ни единый кусочек хлеба, превращенного в тело Христово при освящении Даров, не упал на отполированный до блеска пол.

Глаза первой женщины были большими и будто бы стеклянными, напоминающими глаза зомби из кино. Другая закрыла глаза, словно не желая беспардонно пялиться на священную белую вафельку. У второй на подбородке была бородавка, из которой, словно из картофельного глазка, проросли седые волосы. Хлеб они употребили одинаково: каждая сомкнула губы, но не челюсти, чтобы образовать во рту некое подобие пещеры. Ведь действительно, жевать причастный хлеб – это все равно что жевать Иисуса. Кланяясь в знак уважения и благодарности, обе встали и вернулись на темные скамьи, чтобы провести в молитвах время, пока хлеб размокнет и его можно будет проглотить.