Снег в пустыне

Аман не разделся, — он ронял одежды на пол, как роняет в саду лепестки благоуханный цветок, чтобы остаться в одной повязке на бедрах и украшениях. Легче воздуха, текучей воды, ярче огня был его танец! Он был диким, и в черных глазах метались огненные змеи, он сам был как змея, взметающаяся в броске и рой шмелей… чтобы затем пасть к ногам повелителя, как клонится тростник, и умоляя, как умирающий среди песков беглец, безнадежно умоляет небеса о глотке воды, зная, что он лишь продлит его мучения… Он звал, как зовут из бездны и снова оседал непролитой слезою гордости, и открывался обещанием невиданных услад… Каждым членом своего тела, каждой клеточкой — он был настоящим безумием, по сравнению с которым язык всего лишь мертвый кусок мяса и пища для собак!

И на последнем, уже затухающем, аккорде, золотистый вихрь вновь упал у самых ног довольного господина. Аман, презрев все правила, опустил голову на согнутые колени, заглядывая в глаза мужчины…

— Амани… — жесткие пальцы погрузились во взмокшие пряди, окутавшие его до самых стоп, — нет никого, кто мог бы превзойти тебя…

Юноша извернувшись поймал губами отстранившуюся руку, теранулся щекой, послав лукавый взгляд из-под неодолимого шторма ресниц.

— Ступай! Отдыхай, я позову тебя, когда захочу…

Аман поднялся, лишь немного, ровно столько сколько положено, задержавшись под ласкающей рукой, и заворожено смотревший на них Атия разом очнулся от наваждения танца: всякое озорство сошло с лица любимого наложника. Подхватив одежду, черноокий юноша взглянул на него так, что ступи мальчик на скорпиона, увидь по пробуждении у своего изголовья кобру — испугался бы меньше!

Пущеной стрелой вылетев из покоев господина, туже не сдерживаясь, — Аман так взглянул на первого же попавшегося евнуха, который должен был проводить его с лампой к его собственным комнатам, что тот попятился и ничего не сказал.

Он бежал как был: босым, прижимая ком с одеждой к груди и такая ненависть зрела в сердце, которой не знал до сих пор! Если и можно унизить раба и наложника — только что это случилось с ним…

Сон не шел… Какой уж тут сон! Оставил… Эту мерзлую тварь оставил… Которая сидела и любовалась, как в балагане… А его отослал!

Не бывать тому! Не дам!

А господин Фоад вернулся на ложе с улыбкой: Амани лукавое, ненасытное и лживое создание, но танец в самом деле зажег кровь, разогнал неприятные мысли. Мужчина оглядел другого своего наложника, сидевшего в самом дальнем уголке, опустив голову, и потянулся, заставляя тоже посмотреть на себя. Бездонная лазурь взгляда завораживала его…

— Смотрел ли ты на танец Амана?

— Да… — мальчик невольно вспыхнул, а затем побледнел: почему хозяин спрашивает? Возможно, он не имел права делать этого и должен был упасть ниц, уткнуться в подушки, а господин ничего не сказал только потому, что это очередное правило, которое он должен был знать?

— Тебе понравилось? — в голосе мужчины вибрировали низкие мурлычущие нотки, так мог бы говорить ягуар, будь он сыт и в хорошем настроении.

— Я никогда не видел ничего подобного… — прошептал Атия, решив, что молчание в ответ на прямой вопрос обойдется еще дороже. — Очень красиво…

Фоад искренне расхохотался, откинувшись на разбросанные в беспорядке подушки:

— И только? Невинное дитя! — пальцы медленно водили по щеке и тонкой шее мальчика. — Если б не его танцы, я бы его никогда не купил, но… Амани танцует дольше, чем помнит себя. И еще дольше обучался разжигать страсть на ложе…

Атия сидел тихо, не вздрагивая от хозяйских прикосновений, как в начале, приучив себя терпеть их. Для того чтобы оплакать свою участь у него еще будет целый день, когда его отпустят. И тем более ничем не выдал отчаянного малодушного желания, чтобы время вернулось назад хотя бы на несколько мгновений, но господин отослал бы его, а не прекрасного танцора.

И устыдился: слепой увидел бы, что юноша просто пылал жаждой остаться на его месте, но не понимал подобного стремления. Как можно желать того, что делает их хозяин со своими наложниками? И как можно желать кому-то такого! А если бы сейчас евнухи привели не искусно ограненный алмаз из сокровищницы господина (и как может он судить Амани не зная его жизни?), а такого же, каким был он сам пересчитанные все до одного дни назад, когда впервые переступил порог дворца восточного князя… Неважно из тех же краев или заморских стран был бы мальчишка — он тоже пожелал бы новой игрушке потешить собой похоть господина и повелителя, лишь бы заполучить одну из редких ночей передышки?

Пока мальчик упрекал себя, властная рука, перебиравшая густые отросшие пряди, сгребла золото волос, оттягивая их вниз и опрокидывая юного невольника на простыни рядом.

— Вершины мастерства, игра и притворство… Тебе не нужно того! Ты сам — уже дар бесценный… дивный дар, чудеснее, чем был бы жемчуг цвета твоих глаз…