Снегири горят на снегу

Юрка принес из мастерской стулья — колхозный плотник сделал.

Толстое строганое сиденье и тонкие в коре березовые ножки. Подобран изгиб спинки и бережно, чтобы не тронуть бересту, вдолблены выгнутые перекладинки.

Юрка сказал, что сиденье покрасит.

— Что ты! Это же нежно так. Смолистые доски и черные штришки по стволикам. Естественно и нежно. Старик же это понял. Смотри, он нигде кору на ножках не тронул, даже белая пыльца на спинке.

Я бросила «Огонек» на круглое сиденье, и его синяя обложка рядом с берестой стала холодной и густой.

— Правда, стиль выдержан? Юрка! А почему он такие сделал?

— Я сначала сам строгал. Он все смотрел, сидел в сторонке, курил.

— Ты фуганком-то сучки не сбивай. Шуршепком сначала.

У него там в углу стояли березовые заготовки для граблей. Я из них напилил ножки, хотел тебе сюрприз сделать. Когда начал вколачивать ножки, он ко мне ближе подвинулся.

— Ты что, ножки прям так, что ли?

— Да.

— А ты не ленись. Построгай. А то шелованишь что-то.

— Нет, батя. Жена это у меня… Колхозники из раймага круглые столы везут, а ей они не нравятся. Она мне вот такую табуретку заказала. Я же ему не врал? — Юрка сидел на чемодане, прижавшись щекой к дужке кровати. — Не врал же? — Сдавленная кулаком складка почти закрыла глаз, отчего улыбка его была насмешливой. — Она у меня, дед, хочет быть сибирячкой. Только вот… Не хочет покупать мебель в магазинах.

Тут я перестарался. Ножкой доску расколол. Бросил и хотел уйти.

— Может, ты, дед, сделаешь, а? Я заплачу.

— Жена-то у тебя откуда? Городская?

— Ну да.

— Ишь ты!

— Ну и вот… Упивайся. Угодил?

Юрка стал заворачивать шерстяные носки на ботинки. Колхозники называют его лыжные бахилы ЧТЗ. «Добро. Никогда не сотрутся. Только протекторы меняй, чтобы не буксовали».

— А три рубля Самоша не взял. Говорит — неси так, это я не за деньги делал.

Юрка поднялся и пошел в другую комнату, начал долбить в ведрах лед. Я представила, как Юрка пьет. Дном кружки продавит тяжелую воду, зачерпнет — вода уйдет в ледяное окошечко, а лед посветлеет. Кружку боязно подносить к зубам. Я содрогнулась.

Юрка пьет такую воду каждое утро перед завтраком. Говорит — для профилактики от ангины. Я села на стул. Юрка вернулся, но не вошел, а, опершись расставленными руками о косяки и наклоняя голову, рассматривал меня.

— Так… На моей жене модные брючки. Неотесанность березовых жердей подчеркивает… И этот стул не опрощает, — наоборот… Типичный снимок рижского журнала мод…

— Что бы ты понимал…

— Ну, а какова целесообразность именно таких стульев в этой избе? Объясни…

— Юрка. Красиво же!

— Катя. Ну что ты… Просто модно. Кафе необработанными камнями оформлять, витрины необрубленными корнями. И вот… Видишь? Стихия… Ты как-то говорила о независимости своего вкуса.

— Знаешь, Юрка, это ужасно. Ведь ты сам радовался этим стульям. Я видела, какой ты был, когда их принес. Зачем же сейчас все испортил?

Юрка заулыбался беспечно:

— Завтра я еду в район с председателем. Там лыжи куплю, две пары. Мы с тобой тогда все леса облазим.

Вечером Юрка ушел в клуб — деревенских парней тренировать. Оказывается, он удивительно самоуверен. Не думает, понравится или не понравится мне то, что он делает. Ему надо.

И что странно — я делаю то же. Но меня это уже не приводит в восторг. Мало мы с ним живем… Как это все будет?..

Вечерами я жду его и почти уверена, что проговорим с ним опять о пустяках, о чем-то преходящем. А вот то, чем озабочена я, не становится побуждением к разговору. Его как бы не существует, и я, чувствуя Юркино неведение, бесхитростную непричастность, не заговариваю об этом сама. Будто я — не женщина я, а человек — совершенно ему не интересна. Он меня всю познал. Почему я об этом стала задумываться? Так рано. Давно ли была свадьба?

О своем Юрка рассказывает азартно. И всегда у него получается, будто это все так необходимо, так важно, а послушаешь — окажется пустяком.

Он даже недоумевал и сообщил наставительно:

«А ты?.. Что-то ждать, хотеть… Это должно в тебе оформиться в реальное. Все складывается из обыденного. Я стою на земле. В смысле переносном и буквальном. Я же агроном. Поэтому все хочу пробовать руками».

Мы тогда лежали. Он говорил это и улыбался.

— Ты интуиция. А я хочу, чтобы ты была вещной, — повернулся ко мне и откинул одеяло к ногам.

Когда Юрка пришел пьяным, утром я лежала и долго рассматривала его. У него на губах засохшая белесая каемка, будто остаток пены. Он открыл глаза, пришел в себя и с силой полез целоваться.

— Не смей!..

Он поймал мои руки, растянул, как распял. Придавленная так, я в состоянии была только вертеть головой.

— Ну смилуйся. Не карай.

Я промолчала. Потом сказала в потолок:

— Ты сейчас просто противен.

Он смеялся. Ему казалось — я шучу.

Холодно. Пусть придет. И будет теперь готовить дрова и топить печку каждый вечер сам. А я тоже уйду. За ним следом.