Снегири горят на снегу

В углу клуба перед сценой круглая печка, обитая жестью. Жесть крашена, и черная краска сально лоснится. Где-то внизу за чугунной дверцей теплится огонь. Из поддувала на пол сыплется зола. Печка кажется холодной, а прижмешься к ней — она бережно согреет варежки, будто трогаешь голенький живот теплого щенка. На полу медленно остывают ноги. Я листаю на столе номера «Огонька». Они без цветных вкладок — кто-то коллекционирует. Зато остались нетронутыми иллюстрации Пинкисевича.

Пришел Саня Равдугин, поставил баян на скатерть, сшитую из старых полотнищ: на вылинявшем сатине скатерти следы пропитавшихся белых букв.

С мороза лакированный корпус баяна отпотел, и Саня протирал его платком.

Он без шапки, в расстегнутом пальто с рыжим воротником. Искусственный воротник уже не рыжий, а бурый. Ходит Саня боком, с опущенным левым плечом — ранен, или баян плечо оттянул?

Саня завклубом и киномеханик. Саня универсален. Он еще ведает радиоузлом. Вон открыл дверь в маленькую комнатку, и по его пальто забегал низовой свет из желтых глазков.

Там его кабинет. Там он рисует на кинопленках световую газету и готовит самодеятельность. Клуб Саня закрывает только на обед. Он всегда в клубе — дома только спит. Вальсы его однообразны и безлики. Может быть, своего сочинения.

Саня поднял баян и издал мехом мощные холостые выдохи.

— Как сыграю с мороза, он начинает хрипеть. Голоса срываются, — сказал он, сосредоточился и стал слушать простуженные басы.

Девчата поднялись на сцену. Свинарка Лида склонилась над журналом, нашла страницы юмора. Пуховый платок шалашом остался у нее на шее. Она рассмеялась, подняла голову, и лицо ее снова ушло в затененную глубину платка.

А глаза какие! Знает она или не знает, что красива?

Грузно заскрипели мерзлые доски на крыльце. Лида встрепенулась. Кто-то распахнул дверь и не закрыл. За дверью мелькали заиндевелые тени — Юркины будущие боксеры. Лида выскочила на улицу. Тренирует Юрка в пристройке клуба. Он отобрал в секцию восемь человек. Ребята в майках, горячие. Пальто свалены на столе.

В комнате разливается сладковатый запах пота. Когда на руках у ребят появляются круглые подушки, Юрка начинает кричать:

— Не открывайся!

Слышатся кожаные шлепки. Молодые парни с красными от мороза лицами какие-то нерастраченные, как молочные телки, кружатся легко, одновременно двумя ногами подпрыгивают вбок и ужасно важничают.

— Не открывайся! — кричит Юрка. — Сережа!

Сережа расслабляется весь сразу. Руки падают к бедрам. Юрка сгибает его левую руку в локте, а подбородок придавливает к плечу.

— Ну-ка отработай, — и вдруг бьет его в прижатый черный шар. Сережа откидывает голову то в одну, то в другую сторону. И когда сильно отклоняется вправо, прячась за свою зашнурованную перчатку, Юрка подставляет длинную ручищу и щелкает в открытый подбородок.

У Сережи пугаются глаза и обидно багровеет лицо. Юрка сворачивает кусочек газеты, подсовывает его между плечом и подбородком.

— Держи. Понял?

А Сережа еще долго улыбается неловкой улыбкой и изредка встряхивает головой.

О, с какой гордой самоотверженностью переносит Сережа шум в затылке. Сережа прошел важнейшую для себя пробу. Пробу на признание физических достоинств. Юрка отобрал его в секцию. Секция — это звучит. Это настоящее, не то что гонять металлические ролики на истертой бильярдной доске или танцевать под Сашины вальсы. Хоть бы в клубе тепло было! А то пригласишь девчонку, а она в пальто толстая, как закром. Тренер-разрядник. В институте по второму работал. Весной в город поедем. Обещал.

Парни ходят по деревне с деланной независимостью. Юрка отобрал их у девчат. Девчата никуда не денутся, тем более теперь. Парни влюблены в Юрку. И девчонки молчаливыми глазами провожают его, когда появляется он в шерстяном тренировочном костюме.

Это новость. Любопытно. Свинарочка незаметно, но со знанием дела оглядела меня, оценивая. Юрка, смотри. Юрка и секция — это событие.

Возвращаемся домой. Дорожка в снегу глубокая. Чуть качнешься — и обдерешь коленки. Юрка идет сзади и старается успеть пнуть меня под подошву. Один раз это ему удалось, и я чуть не упала. Он поймал меня, запрокинул голову, наклонился, обдал холодным паром. Сам Юрка теплый, а металлический замок куртки обжег щеку.

Нужно было что-то поесть. Я положила в кастрюльку кружок мерзлого молока с желтым наплывом сверху, поставила на плиту. Сняла с кирпичей березовое полено, начала щепать ножом. Полено не высохло, распарилось, и щепку можно было завязать в узел, но отодрать от полена не хватало сил. Юрка взял полено у меня из рук.

— Если бы ты знала… Ребята эти — как сырая резина. Работают только на растяжку. Зато материал… Отдача будет через полгода. И такой силы… Канаты не выдержат. Я появлюсь с ними…

— Юрка, я представляю твою жизнь здесь. Работу. Ребят этих. Но как ты представляешь здесь жизнь мою?

— Мы же, — Юрка перестал отдирать щепку, сел на дрова, — мы же говорили об этом. Давно. Ты решалась на все. Утверждала, что в любой деревне есть начальная школа, и тебя это устраивает. Твой диплом всегда даст тебе право на место… А сейчас снова…