Снежинка

– Что случилось? – спросила учительница, обняв нас с Юрой.

Мы продолжали молчать. Я исподволь бросил взгляд на Лызлова, тот отвратительно ухмылялся, поняв, что я боюсь. Да, я боялся и потом долго стыдился своего малодушия.

На следующий день мама Юры пришла к директору, о чем они говорили, я не знаю, но Юра у нас больше не появился. Отца Лызлова вызвали в школу в очередной безнадежный раз. Сенька решил, что наябедничал я, и устроил мне темную. На самом деле, как мне потом стало известно, Ирине Петровне рассказала о случившемся Юля Крылова, самая лучшая девочка в классе, по которой тайком от всех я безнадежно вздыхал. Юля Лызлова не боялась.

Поначалу драма в спортзале являлась мне лишь эпизодически, в основном, когда я был утомлен, однако изо дня в день она становилась все настойчивей и с каким-то садистским упорством преследовала меня, приходя совсем нежданно, когда, казалось бы, не должна была приходить. Постепенно я начал бояться ее, как страшатся зловещую фигуру в черном где-то в глухом подъезде или мчащееся на огромной скорости авто на шоссе темной ночью.

Но больше всего я боялся, что наступит момент, когда в этом страшном кольце я увижу третьего человека или – напротив – одного… самого беззащитного и самого любимого…

И однажды это случилось.

Я строчил оперативный материал о торжественном открытии Дворца бракосочетаний, которого с нетерпением ждал ответственный секретарь, и вдруг совершенно отчетливо, будто это происходило рядом, увидел трех человек в дьявольском кольце.

Оттолкнув машинку, я позвонил в редакцию и сказал, что не могу. Ответственный секретарь недоуменно замолчал, потом ответил:

– Кажется, понимаю. Держись… Постараемся выкрутиться.

Я знал, что есть один выход из этого кошмара – принять решение. Хоть какое-то. В противном случае мне грозило безумие.

И тогда я впервые подумал о Боге.

Как подавляющее большинство журналистов той эпохи, я был членом компартии и был воспитан в жестких веригах атеизма. Однако мои отношения с религией были не так однозначны, как должны были быть. Во-первых, я считал, что о Боге мы ровным счетом ничего не знаем, а потому судить о нем с такой категоричностью, как атеисты, не можем. Во-вторых, отношения Бога и человека в конечном счете ограниваются Десятью заповедями, данными Моисею на Синайской горе; все остальное – от человека и потому так противоречиво и несовершенно. В связи с этим у меня давно возникли сомнения насчет того, имеет ли право Церковь узурпировать свои абсолютное право на Бога. В конце концов, ее учреждения – это примерно то же, что обкомы и райкомы КПСС в коммунистические времена, разница лишь в содержании веры. А коли так, то почему человек, спросил я себя, не может говорить с Богом без участия Церкви, ее институтов и соответствующего антуража? При этом я чуть ли не ежедневно получал свидетельства того, что моя жизнь определяется какой-то высшей силой, о которой мне не дано знать. Пусть для простоты формулировок это будет Бог. И если он во всем и везде, как учит все та же Церковь, то в таком случае человек рождается и с ним, и со своим правом на него. Этого уж никто оспаривать не мог.

Своим правом на Бога я и решил воспользоваться.

Уединившись однажды в корпункте, дождавшись наступления темноты и зашторив окна, при единственном свидетеле – Облачке – я впервые в жизни обратился к Богу. Ни одной молитвы я, конечно, не знал, и потому говорил то, что подсказывало сердце:

«Господи, – сказал я, – обращаюсь к тебе, потому что мне больше не к кому обратиться. Может быть, я не самый лучший человек, но, право же, и не самый худший. Вся моя вина, Господи, состоит в том, что всем сердцем моим я люблю свою дочь, мою Снежану, и вот теперь ее хотят отобрать у меня, а это единственное, что у меня есть, и больше мне ничего и не надо. За то, что между мной и женой вышло, суди строго. Но справедливо ли наказывать меня лишением ребенка? В том, что человек, за которого моя жена собирается выйти замуж, хочет удочерить Снежану, здравый смысл есть. Но как быть в этой ситуации мне? Своим разумом я бессилен принять правильное решение. Недостает мудрости и воли. Так помоги мне, Господи, образумь, протяни руку помощи. Я совсем один».

Господь молчал.

Жена известила меня о предстоящем бракоразводном процессе, я написал в суд заявление, чтобы дело рассматривали без моего участия, что же касается согласия на удочерение, то я начал откровенно тянуть, надеясь, что все как-то уляжется само собой.

Не улеглось.

Нас развели; моя теперь уже бывшая жена снова вышла замуж и с новой силой начала будировать. Отступать было некуда. Я был загнан в угол. Надо было принимать решение.

Спустя пару дней я вновь повел разговор с воображаемым собеседником, и тоже на корпункте, и тоже в сумерки, и тоже при задернутых занавесках. Только на сей раз говорил я не с Богом, а с дочерью. Такая форма разговора была уже единственно возможной.

– Снежуня моя ясная, Снежуня моя светлая… Сегодня я дал согласие на твое удочерение…