Снежная пантера

Потом звериная мощь пантеры стала наваждением художников ар нуво. Совершенство этой породы так отвечало идее эстетизации мускула и стали. Пьер Жув согнул пантеру, как лук. Она становилась оружием, больше того — превратилась в Бентли Поля Морана. В ней воплощалось совершенное и беспредельное движение, освобожденное от силы трения. В отличие от ягуара, пантера не врезалась в дерево. В предельно вылощенных скульптурных образах Рембрандта Бугатти и Мориса Проста кошка вышла из лаборатории эволюции и свернулась у ног брюнетки 1930-х годов, держащей бокал шампанского перед маленькими острыми грудями.

Спустя еще сто лет мотив «леопард» появился на сумках и обоях в Палава-Ле-Фло. У каждого возраста — своя элегантность, каждая эпоха делает, что может. Наша загорает в плавках.

Мюнье не равнодушен к тому, как искусство обращается со зверями. Он и сам борется за то, чтобы не забывали о диких зверях. Прямолинейные умы упрекают нашего друга в том, что его интересует лишь чистая красота. В эпоху всеобщей тревоги и морализации это рассматривается как преступление. «А где посыл? — настаивают они. — Где про таяние льдов?» А в книгах Мюнье волки носятся по бескрайним арктическим пространствам, японские журавли смешиваются в своем танце, а медведи, как снежные шары, растворяются в тумане. Ни одной черепахи, задушенной пластиковым пакетом, — только звери и их красота. Еще немного, и можно подумать, что пребываешь в Эдеме. «Меня обвиняют в эстетизации мира зверей, — возражает Мюнье. — Но о катастрофе свидетельствуют многие! Я же ищу красоты и возвращаю ей свой долг. Таков мой способ защищать ее».

Каждое утро мы ждали в нашей долине, что красота спустится по Елисейским Полям.

Явление первое

Мы знали — она бродит вокруг. Иногда я видел ее… Но оказывалось — это всего лишь скала, всего лишь облако. Я жил в ожидании. Находясь в 1973 году в Непале, Питер Маттисен так ни разу и не увидел пантеру… Если его спрашивали об этом, он отвечал: «Нет! Не правда ли, чудесно?»[5] А по-моему, my dear Peter, это вовсе не было «чудесно»! Не понимаю, как можно радоваться разочарованию! Просто уловка разума. Нет, я хотел увидеть пантеру, я приехал сюда ради нее. Ее появление должно было стать моим подношением женщине, с которой я расстался. Пусть моя вежливость или лицемерие означали для Мюнье то, что я шел за ним из одного восхищения его фотоработами, — на самом деле я жаждал пантеры. У меня были на то свои собственные, интимные причины.

Трое друзей, не отрываясь от окуляра, оглядывали местность. Мюнье мог целый день снова и снова рассматривать камни, сантиметр за сантиметром. «Достаточно заметить след мочи на скале», — говорил он. Встреча произошла на второй день пребывания в каньоне, когда мы возвращались к жилищу тибетцев. Слабый свет еще струился с неба. Мюнье увидел ее в ста пятидесяти метрах к югу от нас. Он передал мне подзорную трубу, точно указав место, куда целиться. Я, однако, долго присматривался, пытался понять, на что смотрю. Просто зверь, живой, мощный, но неизвестный мне. Сознанию требуется время, чтобы обработать неизвестное. Глаз видит реальность, а мозг отказывается ее принять.

Она лежала у подножия выступа уже темневших скал. Отдыхала, скрытая кустами. Ручеек вился по ущелью в ста метрах ниже. Можно было пройти в одном шаге и не заметить ее. Мистическое видение. Память о первом появлении стала священна и была сродни таинству.

Пантера подняла голову, втянула воздух. На ней была вся символика тибетского пейзаж. Одеяние, инкрустированное золотом и бронзой, говорило о дне и ночи, о небе и земле. На нем были хребты и фирны, тени ущелья и хрусталь неба, осенние склоны и вечный снег, колючки на косогорах и кусты полыни, тайна бурь и серебряные тучи, золото степей и саван ледников, смертная мука муфлонов и кровь серн. Целый мир развертывался на шкуре зверя. На мантии-образе. Пантера, дух снегов, одевалась вместе с Землей.

Я подумал, что она маскируется под пейзаж, однако при виде нее исчезал как раз пейзаж. Кинематографический эффект наезжания камеры: всякий раз, когда глаз падал на зверя, все вокруг отступало, полностью рассеивалось в его чертах. Возникшая из пространства, пантера становилась горой и выходила из горы. Она явилась, и мир исчез. В ней воплощалось греческое Physis, латинское natura, понятие, которое в религиозном духе определял Хайдеггер: «То, что возникает из самого себя и таким образом появляется»[6].

Короче, огромная пятнистая кошка выпрыгнула из небытия и заняла свое место в пейзаже.

Мы не уходили до ночи. Пантера безмятежно дремала. Другие животные рядом с ней кажутся бедными созданиями, которым все время что-то угрожает. Лошадь брыкается, стоит вам шелохнуться, кошка удирает при малейшем шуме, собака вскакивает, почуяв незнакомый запах, насекомое скрывается в убежище, травоядное боится любого шевеления за спиной; даже человек не забывает оглядеться, входя в комнату. Параноидальный страх — условие выживания. А пантера уверена в своем могуществе. Она отдыхала, абсолютно независимая, неприкосновенная.