Снежник

Отряд трогается в путь. Чем ближе к Живой полосе, тем быстрее идут люди, а мне тяжелее за ними поспевать, передвигаясь на неудобных деревянных снегоступах.

— Побыстрее бы в тепло, — жмурясь на свету, говорит Инне. — А там… Пройдем полосу, а до Кобрина рукой подать.

— Что бы там мальчишка не жужжал про распрекрасный Айсбенг, на материке все же милее, — кивает ему в ответ Брас.

— Тепличные вы все травки, — понуривает их Аэдан, хитрый лис, верный норту. — Ге-ро-и, — нараспев произносит он. — Морозов испугались! Бегите, бегите в столицу. Может, от вас там хоть прок будет.

Молчаливый Аэдан безликой тенью следует за нортом. Вынюхивать он горазд, а все, что узнает, непременно докладывает хозяину. А сам не просто хитер — коварен, и всюду у него найдется свой интерес.

— Смотри-ка смолкли, — жизнерадостно бросает Аэдан зачем-то мне. — Крысы! — подмигивает словно другу. — Красивые глазки у тебя. Янтарные. С искорками. Интересно… хе-хе! На твоих волков я вчера насмотрелся: сплошь светлые с голубыми льдинками глаз. Ты одна такая у них. Необычная. С твоей темной шкурой среди снега, наверное, нелегко, да?

От его лживого участия мне становится дурно. Не хочу давать ответ, но тут вмешивается норт. Нигде не спрятаться от него: он вечно, словно по волшебству, появляется рядом. Голос его сух и хрустит, словно снег. Таррум велит отвечать.

После вчерашнего глупо притворятся, что не способна их понимать. А если бы хотела, норт не даст. Его провести больше никак не выйдет.

На севере всякий зверь имеет светлую шерсть. Только ходит молва, что так было не всегда: прежде шкуры носили иные. А моя — наследие великих волков, что когда-то покинули Айсбенг. Кровь сильная не сгинет и через века. Так говорят… Но людям, жадным и любопытным, не следует рассказывать легенды наших земель.

Вместо этого я говорю:

— Черную шерсть легко спрячут тени. А что до глаз: рожденные во тьме цветов не различают. Янтарь или лед — того не ведаю я.

Их грубое, жесткое наречие отдает горечью после мягкого, древнего языка. Ложь дается легко и, кажется, умело слетает с языка. Может, зрение мое и сумеречно, но по рассказам я ведаю, каков цвет глаз моих или волков с восточных берегов Эритры.

Слышу неверие в голосе норта:

— И что же в человеческой шкуре тоже красок не видишь? — недоверчиво спрашивает он.

— Я не человек, — едва не рыча отвечаю. — Я волчица.

Оборотной древней крови, что текла в жилах великих волков, сейчас в моих братьях с каплю. Перевелась, изжилась она с уходом защитников-воинов. Теперь есть даже такие из нас, кто вид людской принимать уже не способен. А щенки, рожденные последней весной, все сплошь такие. И я, не знавшая проку от оборотного дара, не могу не испытывать зависть.

Таррум прекращает расспросы, когда видит дорожку из крови на девственно-чистом снегу. Она тянется к жалкому Тошу, чей кончины давно я желаю. Изворотливый трус, после битвы с волками раненный в ногу, пытался скрыть след от волчих зубов. Об этом давно знала я, по запаху, что рядом с ним вьется. Но Тарруму, человеку, его выдала кровь, неустанно из раны текущая.

Едва следуя вровень за всеми, Тош тайком делал себе перевязки. Чую, боится, боится, трусишка, навеки остаться заточенным в ледяной тюрьме. А Таррума его хитрость в ярость приводит: он-то не желает, чтобы звери впредь шли по нашему следу. Отогнать кровяной дух любая волшба бессильна.

Я прячу улыбку, но ее видит внимательный Аэдан. Недобро щурится, но ничего мне не решается говорить. Знаю, сострадания он тоже не ведает. Тош кричит и скулит, как жалкий щенок:

— Помилуйте, норт Таррум! Помилуйте! Прошу вас…

Но кто вздумает пойти против норта? Таррум сам вонзает клинок в тело Тоша. Тот смолкает, так и оставив разинутым рот. Лицо мертвеца остается застывшим в просящей посмертной маске: стеклянные глаза взывают к пощаде, язык отчего-то вываливается наружу. На него смотреть никто не желает. Мне же противно: после смерти он еще более мерзок.

Я чую, что каждый из выживших сейчас возносит хвальбу богам за их позволенье покинуть проклятый полуостров. В воздухе же витает облегчение. Облегчение от того, что в снегу лежит Тош, а не кто-то из них. Слишком боятся люди повторить судьбу своего попутчика.

Мы уходим, оставляя тело Тоша мерзнуть во льдах — точно как поступили с Аиной. Хотя люди привыкли своих мертвецов придавать земле, копать многолетнюю мерзлую твердь никому не с руки.

Ненависть Инне я чувствую за версту:

— Добилась-таки своего, гадина, — шепчет он так тихо, что слышу его только я.

Но, странное дело, я не ликую, хотя смерть этого трусливого человечишки после тяжелой ночи должна быть отдушиной для меня. Тоска по стае так захватила меня, что не оставила места для торжества.

* * *

Наконец, мы выходим на Живую полосу. В людях загорается радость, и я ощущаю их облегчение от того, что они вернулись назад живыми. И не зря: на полуостров зашло с два десятка народу, а вышло всего семеро человек. Тех, кто не пал в бою, поглотил холод, а смерти, подобные сегодняшним, за время, проведенное в Айсбенге, они видели не в первый раз.