Снежник

— Хватит миловаться! Сначала поцелуи, потом в подоле приносите, негодницы! Иди работать, вертихвостка, — и для мужчины добавляет. — А ты ишь какой наглец! Еще один. Всех девок нам тут поперепортили! — в сердцах произносит он.

Выходит, это был… поцелуй? В Айсбенге мне не случалось видеть, как целуются люди. При мне они так себя не вели. Но то, что творил со мной Таррум… Столь жесткое, что даже губы болят. Жадный, ненасытный порыв, не оставляющий права на выбор. Совсем непохожий на ту нежность, которую незнакомец дарил приглянувшейся девушке. Неужели это был всего лишь один обычный человеческий поцелуй?

А если так… Зачем же он это сделал?

Если бы речь шла о волке, то я бы подумала, что после случившегося в таверне это проявление собственничества. Метка, что я принадлежу ему. Чтобы не повадно было кому-то претендовать на понравившуюся самку.

Но Таррум человек. А поведение людей мне не столь знакомо. Его же понять сложно вдвойне.

Голос Лиса будто бы отрезвляет:

— Тут ночевать собралась, Лия? Пойдем.

И подобрался ведь еще так тихо, что даже я не успеваю заметить. Он ведет меня назад, в таверну, но я идти не хочу. Засыпать в тесной удушливой комнате — удовольствие не для таких, как я. Ведь вместо серого, поросшего плесенью потолка привыкла я видеть бескрайнее синее небо, а вместо пропахшего сыростью белья — ощущать мягкость свежего снега.

Лежу на старой скрипящей кровати. Смыкаю глаза, но сон не идет. За стеной, в другой комнате слышу чужой разговор:

— …и надо же было тебе обязательно внимание к себе привлечь, — голос Лиса.

— А что я должен был сделать? — огрызается норт.

— Ничего, — спокойно говорит Аэдан. — Иногда лучше всего не пытаться вообще что-то делать. Не геройствуй зазря. У девчонки самой зубы есть, забыл? И весьма остренькие.

— Не забыл, — недовольно сообщает Таррум. — Но она бы внимание привлекла побольше, чем я.

— А все из-за какого-то ничтожества.

— Не стоило нам останавливаться здесь. Тут сброда разного достаточно. По некоторым так и плачет виселица.

— Другого выхода не было. Никто не должен знать, что ты отбывал из столицы, — говорит Лис. — И, кстати, Ларре. Кто тебе личико разукрасил? Не наша ли принцесса, которую ты спас сегодня от грозного дракона?

— Не твое дело, Аэдан, — холодно отвечает ему собеседник. — Разговор окончен.

— Только кажется мне, что скоро к нему мы вернемся…

Больше ни звука не слышу. Но сегодня я выяснила одну важную вещь: Аэдан приблизился к норту ближе, чем смела я даже предполагать. Говорить привык Лис, не боясь господского гнева, а общался сейчас, пока нет никого, с Таррумом будто на равных.

* * *

Как только небо светлеет, мы тут же трогаемся в путь. Пока люди седлают своих лошадей, вижу вчерашнюю пару. Мужчина, как и мы, уезжает, а девушка стоит с порозовевшим и опухшим лицом. Глаза ее влажно блестят. И веет от нее… так тоскливо.

— Он вернется? — спрашиваю и тут же пристыжено смолкаю, испытывая неловкость за свое неуемное любопытство. Не нужно мне, волчице, лишний раз общаться с людьми.

— Нет, — отвечает Аэдан, странно поглядывая на меня.

— Но она же… понравилась ему, — недоумеваю я.

— Не настолько, чтобы остаться.

Это не укладывается у меня в голове. Как можно оставить борьбу за ту, что тебе мила? Не могу понять, как человек легко отбрасывает то, что некогда ему было дорого, обращается с другими хуже, чем с собственным камзолом.

Но ведь это не должно меня удивлять. Всякий волк знает, что ненавистный нами враг не ведает верности, не знает, каково быть истинно преданным кому-то.

Ведь предавший однажды не сохранит надежности впредь.

И все-таки мне не хочется в это верить. Надежда — вот, что мне остается. Мы, волки с севера, слишком привыкли ею питаться, чтобы потом отступать.

* * *

После смерти во льдах Ильяса ждет чернильная тьма, поглощающая его без остатка. Он поднимается, обессиленный, слабый, и, пошатываясь, делает шаг.

— Очнулся? — слышит рядом мягкий шелестяще-звенящий голос.

— Кто вы? — тихо спрашивает. — Я мертв?

— Что ты, мальчик! Сплюнь. Стольких уберегла я от смерти… Ложился бы. Слабость, небось, замучила.

Снова переиграл черную вестницу. Она же не чаяла его будто к себе отвести. Неужели он жив? Сам поверить не может.

— А меня Голубой кличут, — представляется женщина, чьего лица он не видит — один лишь непроглядный мрачнеющий в ночной темноте силуэт. — Знахарка я.

— Спасибо вам, — искренне молвит.

До него доносится смех:

— Рано благодарить меня, мальчик. Сперва сил наберись, — и добавляет. — А тебя-то как звать?

Спасенный нерешительно медлит, не зная, стоит ли честно ответить. Но все же решается:

— Ильяс.

— Южанин? — хмыкает женщина. — С виду похож.

Он кивает:

— Айвинец.

— Вот оно как… А все же ложился бы спать. Утро вечера мудрёнее будет.

— Лягу, — соглашается Ильяс.

Ночь придала ему сил: наутро встает бодрым и свежим. Знахарка тут же отварами поит. Терпко-пряные, горчаще ложатся они на язык.

— Как вы нашли меня? — интересуется рожденный в Айвине.