Снежник

И снова замахивается, размашисто бьет. Пока потом его вдруг некая сила от меня отбрасывает далеко прочь. Лис вырывается, истошно вопя. Во мне же подняться сил нет ни капли. И кажется, будто внутри меня лишь месиво, талая мягкость, порожденная его твердым, железным большим кулаком.

А я ведь даже голову и ту не могу повернуть. Улавливаю звонкий громкий хлопок: это Аэдану с силой влепляют затрещину. Слышу отрешенно громкий скользящий звук. Могу догадаться, что держат его, но все же он пытается выйти вперед. И чей-то низкий и раздраженный голос рвет по шву царящую тишину:

— Да успокойся ты! Жив, твой норт, жив! Лекарь сказал, самое страшное теперь позади.

Я издаю стон, полный разочарования и боли от нещадных ударов. Спасли… Они спасли Ларре, хотя эту ночь он не должен был пережить. Видно, боги, шутя, играют со мной. До чего же обидно!

— Сука! Она Тарруму яду подсыпала, — яростно орет в припадке Аэдан.

С ним не согласны:

— Еще выяснить нужно, кто в действительности это сделал, — холодно ему отвечают. — Может, девчонку зазря ты избил…

Но напавший на меня мужчина не сдается:

— Да знали бы вы, кто она! — опустошено произносит он.

— Какая разница? А вот кто виноват — это норт будет думать.

— Я знаю, что это она, — сплевывая, упрямо говорит Лис. — И что бы ни решил Таррум, она за это ответит…

Это последнее, что я успеваю услышать. Ведь дальше тяжело слипаю распухшие веки и в тот же миг проваливаюсь в бездумно холодную тьму…

* * *

Пробуждение Ларре настигает не из приятных. Очнулся он, ощущая сухость и мерзкую горечь во рту. Видя, что больной пришел в себя, лекарь тут же дает ему воду, пряно пахшую целебными горчащими травами. Голос Таррума слабый и хриплый:

— Сколько? — почти беззвучно, одними губами он произносит.

— Ничего не говорите, норт! Силы берегите, — советует лекарь.

— Сколько я здесь пролежал? — Ларре с трудом повторяет вопрос.

— Три дня вы не размыкали глаз, норт.

И еще столько же он не может подняться с постели, ощущая непосильную тяжесть своего тела. Но приказ приближенным все же быстро дает: всех, кто присутствовал в тот день за длинным деревянным столом, подливал ему в кубок отравленное вино, рубиново-красного цвета, велит не выпускать пока из поместья.

А самому думать обо всем этом противно. Неприятно и мерзко искать виноватого, по крупицам восстанавливая события того злосчастного, досадного вечера. И все же подозрения у норта имеются, они крутятся у него в голове, что юркие и неуловимо-быстрые вьюны, черные и скользкие. Но Ларре пытается гнать неприятные мысли от себя прочь, подальше, чтобы не мучить себя и без того еще больше.

Слишком давно норт Таррум перестал полагаться на людскую благодетель. А ведь, как любил сказывать его покойный отец, вера в добро погубила куда больше людей, чем иные кровавые войны.

И еще обуревает его огненно-красная злость. Ведь сидела за столом дурная лесная шавка. Сам, дурак, ее усадил! Не могла она не почуять отраву в терпком вине. Но смотрела, как он глоток за глотком сам верную смерть в себя неспешно льет. Глядела, молчала да, видимо, наслаждалась: его-то смерть ей только в радость будет.

Сука.

И все же среди тех, кто был с ним в тот вечер, только одному под силу безошибочно указать на виновного. С ее-то нюхом этого и не знать! Но соврет ведь, гадина, специально умолчит. Позлить его для нее лишь одна безумная, веселая злая потеха. Хотя все же есть способ заставить ее лживый язык говорить то, что действительно истинно…

* * *

Это из-за Таррума волнение охватило весь дом, из-за него сбился с ног, обессилел молодой лекарь, и из-за него, врага моего, никто в поместье покоя не знал. Почти. Одну лишь меня накрывала нещадная изнуряющая дурнота, когда слышала за стенами тихие перешептывания. Это слуги воодушевленно рассказывали друг другу, что их драгоценный, чудесный норт, наконец, открыл глаза, очнувшись из крепкого, смертельного забытья.

Про меня же, запертую в своей конуре-клетке, все забыли, оставили в кои-то веки в покое и бросили одну… помирать. А что я выжить могу без ценной лекарской помощи, никто из них и думать не смеет. Мне же не привыкать справляться в одиночку с недугом.

Черные саднящие синяки сходили с меня будто бы нехотя. Но сейчас вместо них на моем теле красуются лишь уродливые бледные пятна. А еще теперь могу глаза разлепить, заплывшие после накрывшего меня марева лисьего гнева. Меня беспокоят лишь ребра: бока-то Аэдан мне знатно помял. Поломанным хрупким костям нужно время срастись, стать снова едиными, целыми.

Но спустя неделю долгожданного покоя обо мне вспоминают. В мою комнату-клетку входит сам норт. Уверенный, собранный, будто он и не лежал недавно, умирая в бреду. Кожа его идеально и гладко выбрита, и пахнет он по-человечески сильно и приторно-ярко.

Цепко, пристально он оглядывает меня, подмечая безобразные пятна на коже и полосы от заживающих ссадин. Его глаза в тот же миг темнеют. И я чувствую от него странную помесь — мягкое и сладкое удовлетворение вперемешку с сильным и бурным гневом.