Снежник

Берет руку женщины и мерит ее пульс, ощущая необычно редкие толчки. «Еще жива… Надо же…» — думает Корри, — «А по бледности лица и не скажешь…»

— Когда было совершено нападение? — спрашивает лекарь.

— Около двух часов назад, — спокойно отвечает инквизитор.

— Двух?! — удивляется Вемиан. — Как она может быть вообще жива? — теряя свойственную ему осторожность, шумно поражается мужчина.

Фасций лишь презрительно и холодно смотрит на него, никак не отвечая на вопрос.

— Просто делайте свою работу, господин Корри.

Тот принимается за дело и сразу же понимает, что каменная плита под женщиной не дает ей умереть, словно тормозя стремительно ускользающее время. С азартом Вемиан достает необходимые инструменты.

И радуется, что лезвие не прошло достаточно далеко, не задело жизненно важные органы. Хотя крови больная потеряла немало, возиться с ней долго придется.

Он начинает новую битву со смертью.

— Мне нужно будет осуществить переливание. У нее есть родственники?

— Нет, — холодно отвечает инквизитор. — Но у вас будет достаточно ресурсов.

Светлые волосы женщины, что снег, лежат на алтаре. Загрубевшая ткань платья впитала в себя кровь, окрасившись в буро-черный. Зачем им ее жизнь? Разве фасции могут дорожить кем-то?

Но думать некогда. Нужна выполнять свою работу, которая непросто занятие — долг.

Часы на руке лекаря тихо тикают, открывая отсчет.

* * *

«Кап-кап-кап…» — раздается раздражающий, постылый звук, — «Кап-кап-кап…» Сверху назойливо капает влага, и еще недавно это меня раздражало. Теперь же я раскрываю пасть, высовываю язык и ловлю падающие вожделенные капли. Жажда совсем замучила меня.

Затем я пытаюсь вылизать болящие раны. Они неустанно кровоточат, и это начинает беспокоить меня. Ощущаю во рту знакомый металлический привкус, разжигающий, рьяный, отдающий тоской.

Мое тело тяжелыми кандалами сковывает слабость, не давая подняться. Сколько я уже здесь? Кажется, прошла вечность с того момента, как меня посадили в каменную клетку.

Сменила одну на другую… Тут нет мягких перин, изысканных человеческих кушаний, но зато я могу лежать, свернувшись кольцом и прикрыв глаза звериным хвостом. Не притворяться… Быть. А к голоду я привыкла: для волков в Айсбенге он, что грозный, не дающий покоя старший брат.

Боль иглами впивается под кожу. Находиться здесь не просто мучение — ужасная пытка. Даже мне, волчице, имеющей в своей крови лишь жалкие крупицы древнего колдовства, выносить пребывание в инквизиторских подземельях нелегко. А что говорить о наделенных великой силой ягши?.. Катакомбы карателей действуют на нас пуще медленно отравляющего смертельного яда.

Вижу свет. Он пробивается сквозь закрытые веки и нещадно дерет глаза, а в них словно песка насыпали — режет. Вход закрывает громадная возвышающаяся надо мной тень.

— За мной, — повелительно раздается холодный голос.

Я не встаю — лежу, лениво поглядывая на фасция из-под полуприкрытых век.

Воздух со свистом рассекает плеть, задевая мой бок. Непроизвольно я издаю рык.

— За мной, — также спокойно повторяет инквизитор и разворачивается. Доля секунды уходит у меня на то, чтобы представить, как собрав последние силы, я прыгаю на него сзади и вцепляюсь в слабое незащищенное горло. Но потом понимаю, что, если сделаю так, меня тут же схватят остальные.

Жить хочет каждый. А я хочу еще вернуться домой, на свой ледяной полуостров. Но болт, когда-то пущенный в мою шкуру охотником Саттаром, решил все иначе. Теперь меня отделяют от Айсбенга долгий путь и враги, закрывающие дорогу на холодный, не терпящий жалости север.

Я понимаю, что из западни мне не выбраться. Что рано или поздно мое тело окажется беспробудным лежать в мрачных подземельях, и никогда его не найдут, невольно придав забвению.

Но мы, волки из Айсбенга, так привыкли полагаться на веру, впитывать ее, как сладкий, кружащий голову дурман, что теперь без нее мы не можем. И я буду бороться за свою жизнь до последнего, вцепляться в нее, не выпуская из острых когтей.

Огонь в катакомбах инквизиции неживой. Пламя, поддерживаемое странной силой наших врагов, воспаряет над факелами, не нуждаясь в подпитке из древесины и огнива, а над странными белыми языками не виднеется даже слабого, легкого дыма. Светочи ярко озаряют коридоры, слепя мне глаза.

Когда я только оказалась в катакомбах карателей, то сначала решила, что потеряла нюх. Лишь ощутив носом запах собственной шерсти, я поняла, что это неправда. Тут ничем не пахнет. Ни-чем. Даже не могу почувствовать затхлого, сырого аромата земли. Пристанище фасциев под стать им самим — безликое, не имеющее даже слабого, тонкого запаха.

Идти вслед за провожатым мне тяжело: лапы от слабости подгибаются. Но, наконец, мы приходим. Я вижу инквизитора с бельмом на черном глазу, лицо которого подернуто шрамом. Он-то и приходил тогда в поместье Ларре. И все также кажется мне похожим на уродливого чешуйчатого ящера.

— Баллион, — обращается к нему другой. — Я не терплю вони собачей шерсти.

— Простите, старший, — извиняется нашедший меня фасций.