Снежные псы

Яша исчез, а я вытянул из миски калач с маком и принялся задумчиво его поедать. Впрочем, углубиться в калач как следует мне не удалось — Яша появился вновь, уже с подносом. А на нем пузатый глиняный горшок, накрытый сверху запеченным тестом. И серебряная ложка.

— Я тоже солянку хочу! — подал голос Тытырин.

Яша вопросительно поглядел на меня.

— Тебе не положено, друг мой, — сказал я. — Ты сначала должен написать главу о падении Деспотата, а только потом требовать дорогих кушаний.

— Я напишу! — пообещал Тытырин. — У меня уже и думка есть… Вот только пальцы заживут, так сразу и возьмусь…

Тытырин продемонстрировал мне пальцы. Каждый был аккуратно перемотан бинтиком. Может, его бинтовальщиком ко мне приставить. Будет мне руку лелеять, я нуждаюсь.

— Вот напишешь, тогда и будет тебе солянка, — зловредно повторил я. — А пока кушай… ну, к примеру, морковку. Она хороша.

Тытырин с ненавистью поглядел на меня.

— Не злись, Тытырин, — посоветовал я. — Судьба настоящего художника — жить в нищете, питаться отбросами, умереть под забором. А ты наоборот хочешь. С толстой мордой в вечность не протиснешься, так-то.

Сказав так, я прорезал ложкой тесто и выпустил из горшочка пар. Поперчил, чуть присолил для вкуса и отправился в гастрономическое путешествие.

Солянку надо есть с достоинством. Сначала не спеша выхлебывается золотистый бульон с грибами и оливками. Так я и сделал. А когда из-под бульона показались притаившиеся на дне пластинчатые залежи мяса, остановился и по правилам устроил передышку. Теперь надлежало немного отдохнуть и прислушаться к внутренним ощущениям.

Внутренние ощущения были хороши! Голодный озверевший желудочный кот заткнулся и успокоился, по всему организму разливалась приятная, чуть утомительная пустота, я даже про руку позабыл. Разрезал остатки калача, намазал паштетом, воткнул в паштет несколько маслят. Огляделся на предмет Доминикуса, но его не было, к счастью.

— Так вот, мой верный Нестик, — обратился я к Тытырину. Пояснил: — Нестик, это, конечно, от Нестора. Ты пиши, давай, историю правильно…

— В смысле? — Тытырин догрызал курицу, я его зубам даже позавидовал.

— В том смысле, что все правильно надо отражать, правдиво, как учил… как его… Костомаров. Историческая правда — самая святая правда, ты, Тытырин, учти. Учти. Чтобы, как говорится, потом не было мучительно больно…

Я облизал ложку и постучал себя по голове. И улыбнулся.

Тытырин понятливо пощупал свое лицо, а я понюхал солянку. Глубоко, затяжным способом, чтобы вызвать второй приступ аппетита. И продолжал:

— Так вот, Тытырин. Некоторые личности все же искажают историческую правду, в то время как их роль заключается лишь в том, чтобы объективно отражать реальность, данную нам в ощущениях. А они злоупотребляют оказанным доверием. Роль одних персон совершенно незаслуженно превозвышается ими до небес, а заслуги других, гораздо более достойных упоминания, наоборот, затеняются. Понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю, — кивнул Тытырин.

— За что мы тебя, Тытырин, и любим. — Я погрузил ложку в горшок и быстро переворошил все мясо. — За то, что ты понятливый.

Я поддел несколько пластинок ветчины и салями, откусил от бутерброда, заел мясом. Хорошо.

— Понятливые живут долго и счастливо. А если будешь жить долго и счастливо, то рано или поздно ты начнешь кушать солянку…

Я поглядел в горшок.

— С оливками и грибами, — добавил. — А вообще, Тытырин, я хотел с тобой поговорить.

— Да понял я, понял! — Тытырин нагрузил себе в миску целую гору «оливье» и теперь выковыривал из него горошек. — Отражать максимально объективно данную реальность… Скольких ты там сегодня сразил? Сто девятнадцать? Голыми руками?

— Оставь свою иронию, Тытырин! — Я приканчивал солянку. — Твоя ирония неуместна. К тому же я хочу поговорить с тобой серьезно…

— Серьезно так серьезно, их было двести восемь. Вооруженных по последнему слову, в наноброне, у каждого электромагнитная кулеврина, бомбарды…

Тытырин обгрызал куриную ножку, чавкал, а другой рукой еще умудрялся набирать на хлеб соус, да еще одновременно бормотал:

— А ты их из своих пистолетов… Нет, даже не из пистолетов, а так, голыми руками…

Это он обнаглел. Обожрался и оборзел. Это надо было пресечь. Я добивал солянку, ворочал в горшочке ложкой, а левой рукой быстро достал из кобуры Дырокол и выстрелил. Прямо через стол. Сердечник из обедненного урана пробил все. Толстые доски стола, противень с осетром, железный кувшин с водой. Также пуля срезала ножку в руке летописца.

Тытырин подавился. То ли с испугу, то ли от неожиданности. Он принялся извиваться, краснеть, затем классически повалился мордой в блюдо. Обмотанные бинтиками пальцы громко брякали по столу, и я почему-то подумал, что сия картинка запомнится мне на всю жизнь. Глупо, но так я подумал: что всегда буду помнить, как валяется летописец Тытырин фейсом своим в соленых рыжиках, как стучат по столу его остеклененные пальцы.

— Яша! — позвал я.

— Да, сагиб? — материализовался из воздуха услужливый, как всегда, Яша.