Снежные зимы

   «Вот что, Аделя, любовь твою я знаю. Кидай свою жабу сразу, не бойся, проглочу».

   Съежилась, смутилась, словно заколебалась на минутку, но все-таки выдала:

   «Одарка видела, как Олег Гаврилович целовался с Сиволобихой. Позавчера, после занятий кружка».

   Я засмеялась. Громко. И, ей-богу же, весело, от души. Потому что сразу представила сцену: Олег и Сиволоб схватились за чубы из-за этой Марьевны. Спектакль на весь район! Потом вспомнила, что Сиволоб лысый, у него нет чуба, и стало почему-то еще смешней. Аделю разозлил мой смех.

   «Не притворяйся, пожалуйста! Ненавижу притворщиков! Хохочешь, а на сердце кошки скребут — разве не видно!» И, возмущенная, повернулась, пошла обратно. Скребут, Аделька, больно скребут. Сейчас здесь, дома, за дневником, особенно чувствую. Но черт с ними, с кошками! В конце концов, все раны заживают. И не такие! Так даже лучше. Ставим точку, уважаемый Олег Гаврилович!

   Иван Васильевич дочитал дневник, поднял голову. И — глаза в глаза. Надя сидела по другую сторону стола, напротив, по-женски горестно подперев щеки руками. Так она села, когда он начал читать. И за все это долгое время — тетрадь изрядная! — ни разу не шевельнулась, не изменила позы, ни словом, ни движением, ни вздохом не остановила, не помешала. Но Иван Васильевич все время чувствовал ее взгляд, она читала вместе с ним и в то же время следила за выражением его лица — как он реагирует на ту или иную запись, Иван Васильевич изо всех сил старался не выдать своих чувств, хотя иногда это было очень нелегко.

   Теперь смотрела со страхом — ждала, что скажет он, единственный человек, которого позвала на помощь и который явился скорей, чем она надеялась. Он и на этот раз шел от станции пешком. Но теперь не декабрьская дорога, твердая, как асфальт. Пришлось месить грязь. От усталости ныло тело. И разболелась нога. Раненая. Двадцать лет молчала, а тут вдруг дала о себе знать. Он невольно сморщился от острой боли — Надя вздрогнула. Чтоб хоть на миг отвести ее мысли, отвлечь чем-то, он сказал:

   — У меня болит нога.

   Она ждала других слов, и эти, кажется, еще больше испугали, не смыслом своим — ненужностью в такой момент, когда им надо говорить не о себе — о Виталии. Где она? Иван Васильевич глядел на знакомое лицо, в знакомые глаза. Знакомые? Нет, глаза почти незнакомые. Странно. Говорят, самое постоянное у человека — глаза. А у Нади глаза изменились. Никогда не видел таких больших — наверное, оттого, что похудела, таких глубоких — может быть, от пристального взгляда — и печальных. Печальными видел ее глаза и раньше, но то была совсем иная печаль. Вообще Надя очень изменилась с декабря, и, конечно, все это произошло за последние три дня, после того, как исчезла неизвестно куда дочка.

   Когда он пришел, Надя была в большом черном платке. Платок этот испугал. Но когда она, хотя и путано, рассказала, что произошло, и Антонюк понял, что пока еще ничего трагического не случилось, он прежде всего почему-то попросил снять платок. Надю это как будто приободрило. Она послушно сбросила платок и, пока он читал, сидела с непокрытой головой. Но волосы не были так старательно причесаны и приглажены, как тогда, в декабре. Иван Васильевич заметил в растрепавшихся прядях на висках немало серебра.

   Глаза все время были сухие, ни одной слезинки не блеснуло ни при встрече, ни сейчас. Иван Васильевич и после прочтения дневника не поверил в ту беду, которую вбила себе в голову испуганная мать. Не видно, чтоб Виталия трагически относилась к жизни: девушка на все умела взглянуть рассудительно, оптимистически, даже с юмором. Но они во многом виноваты — мать и он. Видно, если назвался отцом, надо было идти дальше — взять на себя определенные обязанности, определенную ответственность. Беды он пока что не предвидел. Однако дневник потряс его. Может быть, потому не приходят слова утешения — не обычные слова, банальные, а такие, каких ждет Надя, веря, что только он один может их сказать.

   Не выдержал Надиного взгляда — опустил голову, стал листать тетрадку, чтоб убедиться, показалось ему или в самом деле Виталия не всегда ставила даты, только в особых случаях. Да, это так. Какие же события она отмечала особо? Сообщение Адели, что Олег целовался с другой. Но ведь это могло быть просто сплетней завистницы. Иван Васильевич искал в тетради другие даты. Ах, вот — после того как побывала у него, у отца. Самые тяжелые страницы. Надя не дождалась его утешений — заговорила сама, стала рассказывать то, что уже рассказала, пока он снимал пальто, только в другой последовательности и с другими подробностями.