Снежные зимы

   — Не знаю.

   — Напрасно, Надя. Это же очень важно: как они говорили? Что она сказала? Что ответил он? Отсюда надо начинать…

   — Навряд ли говорила с ним Вита. Кто-нибудь знал бы уже… Сам бы он пришел.

   — Да как сказать. Судя по Витиным записям. Лескавец не такой простой человек. Я пойду побеседую с ним.

   Тогда только Надя вспомнила, что он с дороги.

   — Поешь, Иван.

   Иван Васильевич шел к конторе совхоза по грязной тропочке за огородами, примерно той же дорогой, по которой когда-то вела его Вита показывать «достопримечательности» Калюжич. Шел, глубоко задумавшись, и не сразу услышал, что его кто-то окликает:

   — Товаришок, а товаришок!

   Оглянулся. Его догонял старик с вожжами в руках, с топором, засунутым за веревку, подпоясывающую старый, много раз латанный ватник. Подошел, снял облезлый треух, поздоровался, поклонился. Ивана Васильевича даже немножко смутила такая почтительность — старорежимная какая-то. Подумал, что, может быть, дед успел уже «причаститься» с утра.

   — Так что извиняюсь, товаришок. Кем вы доводитесь учительке нашей… Надежде Петровне?

   Вопрос заставил насторожиться. И опять-таки смутил: кем он теперь ей доводится?

   — Она была в моем отряде. В партизанах.

   — А-а, — все понял дед, прищурил маленькие и хитрые, не промытые с ночи глазки.

   — Так слушай, товаришок, что я хочу тебе рассказать… Надежду Петровну пужать не хотел. Мало куда могла поплыть девка. Молодая — ветер в голове.

   Иван Васильевич почувствовал, что подгибаются ноги.

   — Куда поплыть, дед? Когда?

   — Да слушай ты по порядку. Во вторник было. Я одонки из-под совхозного сена подчищал. Думаю: все равно зальет. А на ином одонке, гляди ты, клок какой и оставили, не себе же брали. Не перетряхивали хворостьё… Покуда стояли стога — не пойдешь… Кто ведает — везешь откуда? С одонка или из стога… Припишут тебе. А я, товаришок, чужого крошки нигде. Да коли вода заливает добро…

   — Дед!

   — Вот так-то, товаришок. На челне перевозил сенцо. Челн добрый. На ём до Киева можно доплыть. Съездил я раз, два, посгреб пудик там, дерьмо, конечно, товаришок, подмоченное, да корова ест, не переборчива…

   — Дед! Так куда поплыла Виталия?

   — Разве ж я говорю, что поплыла? Может, и не поплыла. Я что говорю? Плыл третий раз под вечер уже, а на берегу стоит кто-то… Думаю, может, сам Сиволоб. Откуль, скажет, сено, дед? На Панском же еще стоги остались. Ни один год не оставались, а тут стоят. На посевную, что ли? Хотя кто теперь на конях пашет. Тракторами всё, товаришок. Как загудят!..

   — Дед!..

   — Вот я и говорю… Подплыл — ажио она, молодая учителька, дочка Надежды Петровны. Прогуливается. Антилигенция! «Добрый вечер, — говорит, — дед. Дайте я вам помогу». Она пехтерек взяла, а я в вожжечки навязал. Так зараз и перенесли. Сколько того сена, товаришок! Спасибочко тебе, дочка. Дай бог здоровья. И баба моя благодарность отдала. Покуль то сено прибрал, на чердак поднял. Пошел, чтоб челнок вытащить к вербам да замкнуть на ночь. Челнов у нас давно не крали… Да и замочек не от честного человека… от детей. Глядь-поглядь — нету челна. Вот, думаю, оказия. Кто-то из совхозников увидел-таки да перегнал, чтоб это самое… вещественное иметь. Клочок же какой-нибудь сена остался. Позовут завтра. Да я и не испугался. Легко ж узнать, откуда оно, сено-то, — с Панского или из-за березняка.

   — И челна до сих пор нет? — Иван Васильевич не узнал своего голоса — то ли так вдруг осип, то ли спросил шепотом.

   — Позавчера не искал… Ждал — позовут… А вчера баба говорит: Петровнина дочка съехала неведомо куда. Матка телеграммы бьет во все концы. Тут меня и тюкнуло, товаришок.

   Дед сперва говорил, то ли ребячась, то ли спьяна, а эти слова сказал серьезно и тихо, и закисшие глаза его стали проницательны, умны и печальны. Дед предполагал то, о чем с ужасом подумал Иван Васильевич. Дед молча, глубоко сочувствуя, глядел ему в глаза. Иван Васильевич ощутил острую боль в ноге. И страшную усталость. На миг стало дурно — почернело небо, и расплылось желтым пятном лицо старика. Испугался, что может упасть. Только раз в жизни, в партизанах, при воспалении легких случилось, — потемнело в глазах, закружились сосны, и он упал у входа в землянку.

   — Побелел совсем, товаришок. Не пужай ты Надежду Петровну. Бабы, они знаешь какие. Нервы у их слабые. Ну, пускай поплыла. Так молодые теперь всюду плавают, всюду ходят. Их хлебом не корми, а дай ескурсию. Она девка смелая. А челн добрый. На ём до Киева можно доплыть.

   Утро было хмурое, когда он шел со станции. Не по-весеннему холодное. А теперь облака рассеивались, выглядывало солнце. На водном просторе, сколько видит глаз, по волнам то тут то там прыгали зайчики. Если б не ветер, верно, стало бы по-весеннему тепло. Но ветер дует с реки… Холодный. Какая река? Речка. Ручей, на который он — столько раз приезжал — не обращал внимания. А Вита сказала: «Если б вы видели, как она разливается, наша речка!» Да, да, он помнит, она говорила, как разливается их речка… ее речка. Нет, не ее речка! Где она, речка?