Снежные зимы

Посмотрела на Ивана Васильевича. Странно посмотрела. Не то с укором, осуждением, не то с жалостью — он так и не понял. Только почувствовал не просто печаль — боль, почти отчаяние. На душе стало очень тяжко. Казалось, он сделал что-то гадкое, низкое. А что? Ведь ничего как будто. Но не мог поговорить с ней с глазу на глаз, не мог объяснить… А что объяснять? Ведь она же говорила там, в деревне, что совсем не нужно разглашать их тайну, она приедет, чтоб посмотреть на своих сестер… Увидеть брата не рассчитывала. Ей повезло.

Хотелось проводить ее до поезда и по дороге сказать что-то, что — сам не знал, но чувствовал, что обязан сказать что-то такое, что прояснило бы причину ее отъезда, их отношений, должен успокоить ее боль и свою. Что все-таки причинило ей боль? В конце концов, нетрудно догадаться из-за чего. Причин достаточно. И все так усложнилось. Еще это Васино увлечение. Оно больше, чем что другое, могло взволновать девушку, испугать ее. Но провожать пойдет Василь, и он, отец, никак не может отказать ему в этом. Они уже оделись. Вита подошла попрощаться. Крепко, по-мужски пожала руку. Иван Васильевич задержал ее руку в своей.

— Передай маме привет. Пусть будет счастлива. Скажи: я глубоко ей благодарен, Спасибо, что приехала.

— Вам спасибо. Передайте Ольге Устиновне, что я благодарю ее за гостеприимство. А ты, Вася, поцелуй Ладу за меня. Я желаю ей счастья. Чтоб Саша скорей вернулся. И ты… Приезжайте тогда к нам. У нас хорошо. Особенно летом.

Она сказала это, обращаясь уже к Василю, но испытующе смотрела в глаза отцу и не отнимала руки. Взгляд ее не был мягок, ласков, глаза не туманились, как туманятся они у женщин в минуту расставания. Нет, она смотрела жестко, почти осуждающе. Он не выдержал, сказал, не глядя на присутствие Василя:

— Не обижайся на меня, Вита. Я стар. И… не партизан уже…

Тогда она резко отняла руку:

— Чего мне обижаться? — И почти весело протянула — Что-то вы, Иван Васильевич, батька наш партизанский! Будьте здоровы. Напишу — отвечайте.

— А как же, Вита. Непременно. Скажи матери: я кланяюсь ей.

Ольга, вернувшись с работы и узнав, что гостья уехала, сказала:

— Вот умница.

«Эгоистка! Для собственного спокойствия и спокойствия детей ты готова выгнать человека из дому! Добрейшая из женщин!» — чуть не закричал Иван Васильевич. Но понял, что срываться нельзя, что ему станет еще хуже. Разочаровала и Лада. Она, так же как мать, почти обрадовалась отъезду Виталии. Собственно, ей этот эгоизм простителен: не так много дней осталось ей пробыть с мужем, а в небольшой квартире каждый лишний человек в тягость, и на дворе — зима, деваться больше некуда. Но Лада объяснила отъезд гостьи по-своему:

— Она испугалась Василя. Он же втрескался по уши. Готов был тут же просить ее руки. А ей нельзя выходить замуж.

— Почему нельзя?

— Мало ли почему. Может быть, у нее там, в деревне, жених есть, — явно хитрила дочь.

Что она знает? О чем догадывается? Ведь она всегда была с ним откровенна. Лада отходит от него — и это еще новая боль. Порадовал Василь своим прямодушием и почти детской непосредственностью. Но и испугал. Проводив Виталию, он целый день не возвращался домой, бродил где-то один, явился только вечером.

 Всей семьей сели пить чай. И сын при отце, при матери не постеснялся сказать другу:

— Проводил я Виту и, знаешь, Саша, чего захотелось? Поскорей сбросить бушлат. Поехал бы я куда-нибудь туда, в Полесье. И стал бы шофером в совхозе…

— И женился б я на Вите, — насмешливо продолжала Лада.

— А что? И женился бы. Ты же вышла замуж за старшего матроса.

— А море? — спросил Иван Васильевич.

— Море останется морем.

— Саша мне рассказывал о твоей мечте.

— Мечты что море: цвет его меняется много раз за день. В зависимости от облаков и солнца, — засмеялся Саша.

— Если вы так легко меняете свои мечты, — нахмурилась мать, — мало толку будет.

— Мы их не меняем, Ольга Устиновна, — сказал зять. — Они сами. Под влиянием обстоятельств. Живем среди людей.

— У настоящего человека должна быть твердая цель, — входя в роль сурового педагога, говорила добрая мать и теща. — Это философия безволия. Человек должен уметь управлять своими поступками, настроением, чувствами. И мечтами…

— Какая ты стала рационалистка, — мягко, без иронии, разве только с оттенком удивления сказал Иван Васильевич.

Но жена почему-то рассердилась.

— Я всегда была такой. Во всяком случае, не поддавалась первому чувству, первому порыву. А ваше поколение… Один раз увиделись, готовы идти в загс.

— Мама! — удивилась Лада. — Ты, кажется, нас упрекаешь? Поздно, мамочка! Надо было делать это до свадьбы.

Саша смутился, покраснел.

— Я не о вас, — спохватилась Ольга Устиновна. — Но нельзя так, как твой брат. Увидел девушку и готов забыть обо всем: о службе, об учебе. Шофером готов пойти.

— А тебе, мама, хочется, чтоб я стал академиком? Не меньше? Вот чего не обещаю. Предоставляю это Ладе, она — гений, — Василь начинал злиться.

Ивану Васильевичу не хотелось, чтобы сейчас, в такой вечер, портили друг другу настроение. Ольга, при всей ее рассудительности, может иной раз заладить совсем не в тон.