Снежные зимы

Иван Васильевич это услышал, но нисколько не обиделся на Клепнева. Было весело, все принималось легко — любые шутки, любые слова. Василь почти все время танцевал с Виталией. Он не скрывал своего увлечения. Наклонялся к девушке, шептал что-то на ухо, влюбленно вдыхал запах ее волос, иногда пристойно и деликатно касался губами прядки на виске. Виталия, охмелевшая от вина, от радости, смеялась, может быть, громче, чем надо. Но смеялись все, и на нее никто не обращал внимания. Кроме Лады. Иван Васильевич видел, какие взгляды бросала дочь, и это было единственное, что тревожило и немножко огорчало. Неужто и Лада может разочаровать? Как Маня. Как зять. Как Валентин. Да, и Валентин — веселый, довольный, не пропускающий ни одного танца. Как некоторые другие старые друзья. За последние годы слишком много было разочарований. Пожалуй, хватит. Радовал сын — вернулся в его отцовское сердце таким, о каком он мечтал. Всегда радовала Лада. И должна радовать по-прежнему! Надо бороться за эту радость! Вологодский парень, как с неба свалившийся, не должен — не имеет права! — так приземлить ее, чтоб она лишила отца счастья следить за ее взлетом, видеть, как эта родная черненькая головка проникает в недосягаемые для многих глубины строения Вселенной.

Витька Дзюба был влюблен в Ладу. Теперь страдал. Еще более всклокоченный и измятый, ходил с двумя бокалами вина и каждому предлагал выпить с ним. Но физик был пьян, и никто его не поддерживал. Мужчинам он говорил:

— Черт с тобой! Ты бездарный тип.

Это обидело тоже опьяневшего и огорченного Феликса Будыку, и они чуть не сцепились. Дзюба залил кандидату портвейном новый костюм. Клепнев сказал Дзюбе:

— Подонок!

— Сам ты подонок! — огрызнулся студент на толстого опекуна.

Ивану Васильевичу вдруг захотелось, чтоб маленький Дзюба устроил большой дебош — дал Клепневу по физиономии. Но вмешалась Лада:

— Витя, ты позоришь физиков.

— Пардон, мадам, — сказал Дзюба и осушил невыпитый бокал. — Я пью за ваше счастье, мадам.

Милана пошла замывать сыну костюм. В столовой, за пустыми столами, сидели поэт и командир и вели бесконечный спор о партизанской стратегии и тактике.

Обиженный физик пошел к ним. Пожаловался.

— Я не умею танцевать.

— А что ты умеешь, патлатый? — недоброжелательно спросил поэт, недовольный, что прервали его рассуждения о рейде генерала Сабурова.

— Я умею расщеплять атом.

— Правда? — искрение удивился поэт. — В таком разе давай выпьем. Садись.

Через пять минут партизанский историк превратился в великого ученого-атомника. Старый командир получил отставку и, зевая, пошел смотреть на танцы. Физик и лирик кричали, объясняли друг другу суть миров и антимиров.

Квартира превратилась в ночлежный приют. Хозяевам пришлось поместиться в комнате, где шел пир, на нешироком диване. В углу за столами, на охотничьем плаще и ватнике Антонюка смачно храпели на полу поэт и физик. Иван Васильевич лег первым. Ольга Установка пришла, села на край дивана, распустила волосы, чтобы прибрать их на ночь.

— Как я устала, — сказала она.

— Диво ли! Даже у меня гудит все тело.

— В танцах ты не отставал от молодых.

— А в чем я когда-нибудь отставал?

Она сдержанно вздохнула. Помолчали. Иван Васильевич понимал, что обязан сам рассказать всю правду, что эгоистично и жестоко испытывать терпение жены. Но страшно хотелось услышать, как Ольга спросит о Виталии.

— Иван, я редко расспрашивала о твоей партизанской славе.

— Не надо иронии, Ольга.

— Мое счастье, что я могу с иронией. Теперь это легко. А знал бы ты, чего стоила мне эта ирония тогда… Ты думал, что я ничего не знаю…

— Я не думал. Тебе рассказала Милана. Чтобы выставить свою святость, Будыка не мог не выдать грешного товарища.

— Я простила все. Во имя семьи. Но до сих пор скрывать, что у тебя дочь…

Он стремительно сел за ее спиной, зашептал в затылок.

— Ольга, все более сложно, чем ты думаешь. Виталия — дочь Свояцкого. Помнишь? Я рассказывал, как мать его пришла к нам, ее привез Павел, как она родила… как мучилась… чуть не погибла сама и ребенок… Обо всем другом тебе рассказала Милана. Вита росла в отряде… Партизанская дочка. Но у Нади… у матери ее… так и не хватило мужества… до сих пор не хватило… сказать, кто же ее отец. Свояцкий расстрелян по приговору суда. Не буду оправдываться. В чем я виноват, в том виноват. Но можешь поверить — я не видел их много лет. А тут, когда ехал от Василя, меня потянуло проведать. Ольга, ты не станешь говорить, что я когда-нибудь был пошляком. И это была не пошлая связь, как иные на войне. Нет. Мы каждый день смотрели в глаза смерти. Я спас ее ребенка… Она спасала меня… не раз.

Ольга молчала, медленно заплетая волосы в косу. Нет, ничего она не заплетала, просто руки застыли на затылке, руками ловила горячее дыхание мужа ИЛИ отгораживалась от него.

— Я благодарен ей. Да, благодарен. Ты можешь думать, что хочешь. Но бывают моменты, когда хочется увидеть человека, друга. Приехала Марина Казюра. Хотя за что ей быть мне благодарной? Она могла проклинать меня за сыновей. Однако же приехала… Захотелось ей увидеть командира.

— Иван, я ни в чем тебя не упрекаю.