Снежные зимы

«Какие могут быть вопросы? На наших глазах выросла. А политику… так она ее знает лучше нас и Устав, конечно, выучила от корки до корки. Принять!»

Как говорится, коротко и ясно. Однако… был вопрос. Одни. Тот, которого боялась. Спросил Сиволоб. Сидел в первом ряду, точно ксендз. Сиял лысиной. Вертел большими пальцами.

«Простите, Виталия Ивановна… Кто ваш отец? Где он?»

Почувствовала, как земной шарик, маленький такой, ненадежный, оторвался от моих ног и полетел черт знает куда — в черную бездну, и я осталась висеть в пространстве, в невесомости, безо всякой опоры. Какое-то мгновение не было и воздуха, он вылетел из легких, и я боялась вдохнуть, боялась открыть рот. Пауза, должно быть, затянулась. Потом я увидела глаза, одни глаза, много глаз, и они вернули мне силу.

«Мой отец — Антонюк, Иван Васильевич».

Сказала — и сразу почувствовала, что ступила на новую, более устойчивую планету, твердо стала на ней. И тогда уже почти не тронула грязная ухмылочка на длинном вылизанном лице Сиволоба, а глаза Олега чуть не рассмешили. Они стали круглыми, как плошки. Только они двое — Сиволоб и Олег — знают, кто такой Антонюк. Больше никто не знает. Но никто не стал расспрашивать, кто же этот Антонюк, где он, почему не живет с нами. Наверное, из уважения к матери. О, добрые, славные люди в замасленных телогрейках, в подшитых валенках, спасибо вам за вашу деликатность, за вашу чуткость! За все вам спасибо! Что выросла среди вас, что живу одной жизнью! Что вы многому меня научили и доверили детей своих, чтобы и я их научила чему-нибудь.

Олег рад. Доволен, что и у меня была тайна. Мягко этак укорял весь вечер ЗА ТО, ЧТО, МОЛ, его пилила — как это не сказал сразу про развод, утаил историю с назначением Марьевны. а сама — ишь какая! — более важное скрывала. Почему? Зачем? С какой целью? Разве стыдно иметь такого отца, даже если он и живет с другой семьей? Кажется. Олег доволен, что И. В. мой отец. От этого стало еще радостнее. Мы гуляли после собрания до поздней ночи, опять целовались. Я была на седьмом небе и вела себя, как эгоистка, совсем забыла о маме. А она, бедняжка, волновалась больше, чем я. И гораздо дольше. Когда я вернулась за полночь, мама еще не спала…

Тогда только я поняла и попросила прощения. О том, что меня приняли, она знала — сбегала к дядьке Федору. Но старик, конечно, ничего не сказал про вопрос Сиволоба. А когда я рассказала и о своем ответе — мама, мне кажется, опять испугалась. Я обняла ее.