Снежный король

Собрала я котомку, как в лес обычно мы с Аленой собирали: хлеб-соль, кремень и огниво, леденцов на палочках, лент да бус ярких — нечисть задабривать. Рубаху сменную взяла — путь-то длинный, — нож острый на пояс повесила.

Алену обняла, батюшку поцеловала, Кащея поблагодарила. Повернулась трижды вокруг себя, ногой топнула, как Кащей велел, слова заветные сказала, и появился передо мной конь-огонь. Я со страху глаза зажмурила, на него вскочила — а конь как прыгнет в воздух! И понес меня над полями, над лесами, вслед за солнышком.

Я поначалу-то боялась, а затем любопытство пересилило, и вниз смотреть стала.

И вижу — остров большой за морем, а на одном краю того острова лес дремучий растет. Лежат среди леса луга, озеро большое блестит, и на берегу его стоит замок высокий белый, стеной огражденный, с высоты совсем маленьким кажется, с ладонь мою.

Опустил меня конь-огонь далеко от замка в лесу дремучем, у избушки малой. Избушка та ровно как у наших бабок-ежек на лапах посреди поляны стоит. Только лапы не куриные, а гусячьи, с перепонками. И у избушки, смотрю, гуси-лебеди пасутся, в пруду плещутся, гогочут, и их тут видимо-невидимо.

Сошла с коня, он снова деревянным оберегом стал, и я его на шею повесила. Пошла к избушке — гуси мне дорогу заступают, шипят, щиплются, да я привычная — сорвала прут длинный и разогнала их. Вокруг избушки частокол стоит, а на частоколе черепа сушатся, человечьи и звериные, а у избушки ступы вверх донышками расположились — разные, а красивые какие! Одна красная лаковая, ровно как сапоги у батюшки праздничные, другая — в узорах восточных, хитрых, третья кружевом обшита.

— Повернись, — кричу, — избушка, ко мне передом, к лесу задом!

Повернулась избушка со скрипом, оханьем и кряканьем. Поднялась я по крыльцу ветхому, в дверь постучалась, в окна грязные заглянула:

— Эй, хозяйка, есть дома?

Вздрогнула: на подоконник изнутри котяра большой вспрыгнул, да как замяукает истошно!

Я еще покричала, покричала. Дверь толкнула — и открылась она. А там! В паутине все, ветки какие-то под потолком висят, нетопыри да бабочки мохнатые потолок и стены облепили. На столе в горшках то ли тесто, то ли похлебка булькает, по запаху так забродила уж давно. Печь сажей покрыта, и нет хозяйки!

— И неудивительно, — под нос себе бурчу, — я бы тоже в грязи такой жить не стала. Ну что, — у кота спрашиваю, — когда хозяйка-то твоя прибудет?

А кот только шипит и лапой с когтями меня поймать норовит.

Походила я туда-сюда у дома, побродила, от гусей отбиваясь. Как, думаю, ведьму умилостивить, чтобы помочь мне согласилась?

Еще раз на грязные окна избушки посмотрела и обрадовалась:

— Так я ей порядок наведу, ужин приготовлю, печь истоплю, вот она меня и наградит!

Набрала я в лохань из колодца воды, в сундуке каких-то лоскутов цветных нашла, и давай там все вымывать! Нетопырей прогнала, бабочек выпустила, паутину собрала и с пауками во двор вынесла. Окна отдраила, из горшков все повыбрасывала и новое тесто поставила из муки, в ларе найденной. Печь растопила, полы помыла. Десять раз с ведром туда-сюда к колодцу бегала, и каждый раз гуси противные меня за ноги-руки щипали, синяки ставили.

Уж я их уговаривала!

— Для хозяйки вашей стараюсь, — говорю, — смотрите, как чисто стало!

А гуси еще пуще щиплются! Особенно два злющих попалось, до крови меня защипали. Так я от одного отмахнулась полным ведром, по башке попала, он бряк — и помер. А остальные от меня с гоготом прочь бросились.

Постояла я с гусем убиенным в руке, повздыхала… но не пропадать же добру? Ощипала его, обсмолила, приправами какими-то найденными в шкатулках обсыпала и в печь запекаться к хлебу поставила.

Ночь уже наступила, зажгла я свечи, в сундуке найденные. Странные, черные, со знаками непонятными, ну так кто тех бабок-ежек знает? Я тружусь, а кот все под ноги мне бросается и мяукает истошно.

Закончила я дела наконец, стол накрыла, сижу, хозяйку жду. А хлеб и гусь так пахнут вкусно! Я слюну глотала-глотала, да не выдержала, ножку жирную гусячью оторвала и крылышко, да кусочек хлеба отрезала. Ах, хорош хлеб оказался, да и гусь мягкий, будто халвой да пряниками всю жизнь питался! И приправы вкусные!

— Вот дура-де-е-евка! — вдруг слышу, говорит кто-то. Оборачиваюсь, а то кот! — Вот Яга приле-е-етит, не сносить тебе головы!

Я от страха как завизжу! Кот уши лапами зажал, глаза зажмурил.

— Что орешь, блаженная, — шипит, — как банши, будто понимаешь, что я говорю?

Я только вспомнить попыталась, не было ли среди приправ, которыми я гуся обсыпала, мухоморов толченых, как затряслась избушка, затанцевала. Загудело в небесах, засвистело. Гляжу в окошко вымытое — а на поляну, месяцем ярким освещенную, ступа приземляется золотая, словно карета царская. Вышла из нее баба моложавая, красивая, в платье, в котором и царевне надеть не стыдно будет. Лицо молодое у ведьмы, брови черные, а волосы седые в прическу искусную подняты.

— Так-так, — говорит Яга громко, — чую, человеческим духом пахнет. Гости, видно, у меня.