Снежный король

— А что за стихи-то? — поинтересовалась я жалостливо.

Сэр лягух на лапках задних приподнялся, переднюю вперед протянул и проквакал:

— Нет чести биться без меча,
Кулачный бой — удел вилланов,
Презренен бой и колдовством,
В веках он не получит славы!

Закончил сэр Гавейн надрывно, и еще долго последняя рулада гуляла эхом над холмами и замком.

— Неужели за такие стихи обозлился? — удивилась я.

— Ну, — смущенно признался лягух, — я еще пошутил, что ему девок зачаровывать приходится, иначе бы ни одна его поцеловать не решилась, а предпочла бы лягушкою стать.

— За такое и у нас по морде можно схлопотать, — заметила я. — Обидно ведь. А повежливее как-то, поделикатнее шутить можно?

— Я — поэт! — квакнул лягух. — Я не могу фальшивить! Если кто за правду обижается, то я всегда готов на дуэли отстоять право писать и говорить, что душа велит! Но на дуэли, а не лягушкой в болоте! Теперь влачу я жалкое существование. Стихи мои только местным квакшам читаю, питаюсь мухами и комарами. Три месяца еще мне здесь пузыри пускать!

Как упомянул сэр Гавейн мух и комаров, так у меня в животе-то от голода и забурчало, и я облизнулась — показались мне они милее хлеба и меда. Испугалась я — дня тут не провела, а уже ожабиваюсь! Нет, нужно быстро в замок возвращаться! Но сначала поесть.

— Скажите мне, добрый сэр, — проговорила я мило и глаза опустила свои вытаращенные. — А нет ли тут чего-то кроме насекомых съедобного? Чего-нибудь не жужжащего?

— Я вас понимаю, леди, — квакнул он галантно, — сам дня три голодал, пока уже нестерпимо не стало, прежде чем начал мух ловить. Есть тут неподалеку у озера полянка с черникой, целый день она на солнышке. Поплыли туда, угощу вас ужином.

Ягод на поляне, куда мы выбрались, оказалось видимо-невидимо! И все крупные, солнцем прогретые, даже хмельные немного, подбродившие. Я их наелась, и так весело мне стало!

Поплыли мы обратно на берег рва к стене замка. Усадил меня сэр Гавейн на лист кувшинки, а сам давай стихи читать!

Я зеваю, глаза таращу и слушаю. В башне Мерлина свет горит, на костяной стене дозор ходит — духи светящиеся и люди-вороны темные. А мне сыто, хорошо, голова немного от хмельных ягод кружится. Вдруг гляжу — собралось вокруг лягушек видимо-невидимо, и все, замерев дыхание, поэта слушают, а как заканчивает он читать — по воде лапками бьют, вроде как хлопают так, и кричат «Преква-красно! Великва-колепно! Непоква-дражаемо!»

— Я их научил, — гордо мне сэр поэт сказал. — Культура каждой твари нужна!

Послушала я стихи, послушала. Подняла хмельную голову к башне — а там темно, окна не горят! Это значит, пока я тут мокну, квакаю, от культуры страдаю, Мерлин спокойно спать пошел?

И совесть его не мучает? Ну, погоди! Раз она не мучает, я помучаю!

И, улучив паузу в стихах, квакнула громко, чуть запинаясь — раньше-то я вина никогда не пила, а ягоды как вино подействовали:

— Сэр Гавейн, может, вы отдохнете? А то нам столько культуры не вынести за раз. А мы с друзьями нашими, — и я обвела лапкой тысячи зеленых поклонников поэта, — песни попоем. Я, — добавила льстиво для лягух, — когда сюда шла, слышала, так красиво вы пели, душевно, а громко-то как! А еще громче сможете? И дольше? На всю ночь, например?

— Ну, можно, — неуверенно сказал сэр Гавейн. Но лягушки уже заволновались, заквакали.

— Да, мы можем!

— Ква-красиво поем!

— Громкоква!

— Давай песню, за-пе-квай!

И раздалось над рвом оглушительное верещание тысяч лягух. Гляжу, и сэр Гавейн голову задрал, заорал, да и я руладу многоголосую подхватила. Когда еще с жабами попою?

Засуетились за стеной, забегали по стене, факелами освещая. Камни в нас начали швырять, духи с завыванием сверху носиться, ругаться кто-то стал из воронов.

— Не сдавайтесь, братья и сестры мои! — патетически проквакал поэт. — Не запугать нас им! Все на тот берег!

Забулькало во рву, вскипела вода от тысяч пупырчатых, выбрались мы на другой берег и громче прежнего песню завели — так громко, что аж трава по холмам полегла. Я то пою, то хохочу — со стены на нас ругаются, духи воют, а нам хоть бы хны! Вот тебе, Мерлин, попробуй-то под хор наш перепончатый заснуть!

Вдруг светло стало на стене. Появился на ней колдун, себе дорогу посохом освещая. Волосы рыжие распущены, лохматый, сонный, в одних подштанниках полотняных. Я аж залюбовалась, но петь не забыла.

— Марья! — крикнул со стены со смехом. — Выходи, поговорим! А ну всем молчать! — и посохом полыхнул.

Лягушки попритихли, духи на место вернулись, замолчав.

— Не буду я с тобой говорить, — в ответ я проквакала гордо. — Ты все угрозами, а со мной лаской нужно. Иди спи в постель теплую, сухую, после ужина сытного… а мы тут еще попоем!

Лягухи захохотали, ногами задрыгали.

— Обиделась, что ли? — Мерлин с усмешкой говорит. — Это хорошо, что обиделась. Ничего бы с тобой не случилось. Я тебя завтра, обиженную, расколдовать хотел и домой отправить, но могу и сейчас изо рва достать, если пообещаешь больше не возвращаться.