Снежный король. Продолжение.

— Вот и проверим, — хмыкнул он, а вижу, приятно ему. — Глядишь, и жениться не придется.

— Да уж не хотелось бы, — пробормотала я, переливы солнца в зелье рассматривая.

— Не хотелось бы? — проговорил он совсем рядом со мной. А голос странный! Я к нему обернулась — а колдун меня взглядом так и сверлит. Тут я подвох почуяла, а где — не пойму.

— Так сам же говорил, — сказала я, лоб морща, — что тебе за нелюбимую идти неохота. Да и мне за нелюбимого тоже не хочется. Нет, — заспешила я, видя, что он нахмурился, — я тебе хорошей женой буду, если обеты дам, но по любви же лучше?

— Лучше, — согласился он задумчиво. Еще раз меня оглядел хмуро и велел:

— Вот что, Марья, ты иди. Делом мне надо заняться.

— Да что я сказала-то не так?! — возмутилась я, ногой топнув.

— Все так, — усмехнулся он невесело. — Иди. И завтра не приходи, и вообще больше не приходи, работать мне надо. Через три дня все и решим.

Я и пискнуть не успела, как он меня выставил. Постояла у двери, постояла, развернулась, косой по спине хлопнув, и вниз пошла.

Ну его, только душу рвет мне. Сказал бы, что не так, неужто язык бы отсох? Хуже дитя малого. Лучше уж с конем его дружить. Вот Облаку дашь хлеба — он и дальше у тебя из рук есть будет. А мужики отчего-то сложнее. Особенно один, рыжий.

Стал Мерлин опять хмурым ходить, молчаливым. Я ему на следующий день завтрак принесла, поздоровалась ласково, обиду свою проглотив, улыбнулась теплее солнышка — ну чтобы лучше работалось ему, чтобы зелье быстрее создавалось. А Мерлин волком на меня поглядел, чуть ли не скалясь, и отвернулся.

А к обеду и вовсе приказал, чтобы Эльда ему подносы носила.

— Ест, чуть ли не мурчит, как кот, — брауни мне шепотом докладывала. — А вид потом блаженный, ровно кто по шерсти ласково погладил! Чем не угодила-то ему, Марья?

Я только вздыхала обиженно и руками разводила. Скучно мне стало без наших с колдуном разговоров и подшучиваний, без работы в мастерской его, да и взгляды его горячие ой как мне кровь грели. А теперь? Даже если мимо проходит, кивнет, чуть не заморозив, и не остановится, за руку не возьмет, головой не покачает, «Ох, Марья, Марья» не скажет. Вот и пойми, чем обидела его!

С горя я ковер с жар-птицей быстро закончила. А как подарить — не знаю. Скатала и в уголок поставила.

Так прошло три дня, наступило утро четвертого. Я всю ночь не спала, ворочалась, за батюшку переживая. Всего два дня осталось из семи седьмиц, Кащеем отпущенных!

И с утра все из рук валилось. Кашу пересолила, булочки с яблоками перепекла, одни головешки остались, хлеб не поднялся, молоко убежало… Эльда на все это и меня, едва не плачущую, посмотрела, по спине меня погладила, головой покачала.

— Садись, — говорит, — у окошка и не трогай ничего. Толку сегодня с тебя не будет.

Села я, в окно смотрю, на ладонь голову положив, и вздыхаю. И радоваться надо, что батюшку не сегодня, зельем новым, так завтра, после замужества, разбудить выйдет, что домой я вернусь, а у меня слезы на глаза наворачиваются. Прикипела я к замку этому, везде тут моей рукой все налажено, каждую грядку и цветок знаю. Даже лепрекон перестал при встрече горшок за спину прятать, а один раз даже на золото взглянуть дозволил. С другого конца залы, но это ничего.

Еще бы хозяин замка сквозь меня не смотрел. А так уеду и уеду, он только обрадуется, что покой его никто не нарушает и перед глазами не мелькает. И вспоминать не будет!

— Ну и ладушки, — пробормотала я со слезою и пальцем в окно погрозила. — И я тебя тоже вспоминать не буду!

— Иди поешь, Марья, — ласково позвала меня Эльда.

— Не хочу, — пробурчала я, а губы-то дрожат, вот-вот разрыдаюсь.

— Кашка сладенькая, ну? — продолжила уговаривать меня брауни. — Смотри, и сыра я нарезала овечьего! Запах — ух! Съешь и никакой тоске места в голове не останется. Ну-ка, повернись!

От сыра и правда тянуло так, что не только тосковать, но и жить не хотелось. Я от окна, носом шмыгнув, повернулась, и брауни передо мной миску с кашей поставила, густой, на молоке сваренной, с озерцом масла желтого растопленного посередине, медом политой, ягодами сахарными обсыпанной. Хлеба вчерашнего нарезала, сыра под нос сунула.

— Я больше никогда есть не смогу, — поведала я горько, на кашу покосясь. Пальцы словно сами собой малинку, в меду сваренную, подхватили и в рот отправили.

— Конечно, конечно, — сентиментально поддержала меня Эльда, Мерлину поднос собирая. — Эх, молодость, молодость!

— И готовить не буду, — твердо пообещала я, пласт сыра вонючего кусая. — Раз никто этого не ценит!

— Конечно, конечно, — повторила Эльда, улыбаясь. — А слезы-то откуда, Марья?

— Сыр это вышиб, — открестилась я, отдышавшись. — Ох, и забористый! Им же нечисть отгонять можно, Эльда!

— И я говорю — хороший! — обрадовалась брауни, поднос подхватывая. — Ну, пошла я.

Осталась я одна тосковать. Вздыхала, вздыхала, ложку в руках катая, да сама не заметила, как все умяла — ни крошки не осталось.

Спустилась Эльда быстро, с улыбкой.

— Хозяин тебя позвал, — говорит. — Велел собрать, что с собой возьмешь, и наверх к нему подниматься.