Снежный Тайфун

В детстве я ощущала себя полным ничтожеством – слабым, бесправным, с которым можно было делать все что угодно. Мой отец, герр Герман Рогге, ветеран Великой войны, трижды раненый и травленный газами, воспитывал меня в строгости – за малейшую шалость я подвергалась суровым телесным наказаниям, придумывать которые мой отец был горазд, ибо в силу своего крестьянского менталитета считал, что пожалев розгу, он испортит ребенка. Он любил только двоих моих младших братьев и все им прощал, лишь снисходительно посмеиваясь над их шалостями. Они для него были сыновья-наследники, а я всего лишь девочка – отрезанный ломоть. Мой папаша считал, что для таких, как я, существуют только два жизненных пути. Первый, как у моей матери – быть тихим бессловесным придатком к своему мужу, нарожать кучу детей, к сорока годам превратившись в старуху. Второй путь – уехать в город и стать там дешевой шлюхой, зарабатывающей на жизнь своим естеством и постепенно опускающейся на самое дно. Впрочем, дешевые шлюхи к сорока годам тоже мало чем отличаются от старух. Вот для того, чтобы я не пошла по второму пути, меня и пороли каждый день за малейшую реальную или мнимую провинность.

А потом, летом тридцать второго года, с отцом случилось несчастье. Он утонул, выкушав лишнего со своими приятелями-собутыльниками на деревенском празднике. Эти великовозрастные балбесы поспорили после бутылки шнапса, кто из них сумеет переплыть озеро. Мой отец не смог. Тело нашли только через три дня, когда его прибило к берегу волнами. Мать через полгода зимой умерла от пневмонии, и мы остались сиротами. Братьев отдали в приют, и с тех пор я о них даже не вспоминала. Меня же взял к себе бездетный дядя, брат моей матери. Мне тогда было двенадцать. Как я поняла впоследствии, дядиной семье просто нужна была бесплатная домработница. Дядина жена, фрау Лизелотта, была костлявой длинноносой ведьмой с холодными белесыми глазами – она больше походила на вытащенную из реки снулую холодную рыбу, чем на живую женщину. Меня она вообще не замечала, словно бы меня и не существовало…

Эксплуатировали они меня нещадно, кормили плохо, а мне даже пожаловаться было некому. А спустя какое-то время я стала замечать, что дядя испытывает ко мне какой-то особый интерес… В отсутствие фрау Лизелотты он стал подходить ко мне и лапать своим своими липкими руками, гадко при этом ухмыляясь и дыша мне в лицо гнилостной вонью. Я замирала перед ним, как кролик перед удавом, молча терпя его поползновения, дрожа от отвращения, смешанного со странным возбуждением… Почему-то мне не хватало духу убежать или хотя бы вырваться из его объятий – наверное, мысль о том, что я могу остаться одна на улице, без крова и пропитания, была для меня страшнее всех остальных мыслей. Кроме того, я боялась побоев. Хоть дядя и не поднимал на меня руку, но я чувствовала, что он может это сделать, если я не буду «хорошей девочкой».

И вот однажды, когда фрау Лизелотта в очередной раз куда-то отлучилась, дядя, выпив изрядное количество шнапса, просто взял и изнасиловал меня. Это произошло на кухне, когда я протирала стол – он просто грубо завалил меня прямо на этот стол, задрав мне юбку на голову… Все это было так гнусно, противно и мерзко, как на случке хряка с молоденькой свинкой. Впрочем, хряк к своей временной подруге способен проявить куда больше нежности, чем мой дядя ко мне. И опять же я не посмела сопротивляться. В его руках я была безвольной куклой, равнодушно снося унижение. И потом это стало повторяться регулярно. А я, ни единым словом не выражая свое отношение к происходящему, терпела это все… Уверена, что он даже не догадывался, о чем я думала в тот момент, когда он, пыхтя и издавая утробные стоны, двигался на мне своей грузной тушей. Еще бы – ведь я зависела от него! Может быть, он даже считал, что делает для меня благодеяние. А я – я просто ненавидела его при этом… Ненависть моя была холодной и ослепительно яркой – она выхолодила все мое нутро, где не осталось больше ничего теплого. Я мечтала его убить…

Я вообще всю свою жизнь мечтала кого-то убить – то отца, который был несправедлив ко мне, то братцев, которым перепала вся родительская любовь… и теперь вот – своего жирного похотливого дядю, который, угрожая и запугивая, пользовался мной как вещью, получая свое животное удовольствие. О, я даже строила планы, как подсыплю дядюшке яду в его суп… Или столкну с лестницы… Или подожгу этот ненавистный дом, когда он будет спать… Но воплотить все это мне мешал страх разоблачения и наказания. Мне не хотелось сгубить свою молодость в тюремной камере среди всякого сброда. Я чувствовала, что где-то там, за этими стенами, в больших городах, есть совсем другая жизнь. И я грезила об этой жизни, воображая, как добиваюсь в ней успеха и становлюсь значимой и уважаемой персоной… И тогда уже не я буду бояться кого-то – нет, это передо мной будут трепетать и лебезить, и выполнять мои распоряжения…