Снимем, товарищи, шапки!

На песчаной равнине, по обеим сторонам речки Пегниц, лежит древний германский город Нюрнберг. Чистенькие, неровные улицы; дома со шпилями и высокими крышами; на фасаде почти каждого дома – большое окно со скульптурой и цветком; на площадях – фонтаны со статуями; сквозь серый фабричный дым – замок с башнями, стены и зеленые рвы. Старинная слава города – строгая кисть Альбрехта Дюрера и веселые песни сапожника Ганса Сакса. Теперь же Нюрнберг славится тюрьмой гестапо.

Еле-еле светятся в ночном тумане фиолетовые огоньки. У двери такой глухой вид, что открыть ее кажется невозможным. Но вот что-то щелкает, и между двумя многоэтажными домами. которые сходятся наверху, распахиваются ворота. Обнаруживается большой, совершенно пустой двор. Карбышев идет через двор: при нем – двое конвойных. Опять что-то щелкает, и ворота позади закрываются. Маленький подъезд. Маленькая приемная… Зеленые люди с нацистскими значками на груди быстро подступают к Карбышеву и с профессиональной, фокусной ловкостью обыскивают его. Осматривают личные вещи и составляют опись. Наспех заполняют анкету. Затем Карбышева ведут в камеру. Это очень небольшая комната. В ней набито двадцать пять заключенных. Откидные кровати пристегнуты к стенам. Постели – на полу. Ночь кончается. Сигнал к подъему. Заключенные вскакивают. Дверь камеры пропускает ведро не то с ячменной бурдой, не то с кипятком на муке, не гуще свиной болтушки…

Вступает в дело ефрейтор Теодор Гунст. Как и всегда по утрам, он звероподобен, – придирается, грозит, замахивается. Но бить не смеет. Времена, когда за малейшее отступление от тюремного ритуала – за складку на одеяле, за крохотное пятнышко на котелке – Гунст бил, увечил, даже убивал заключенных, – эти времена прошли. Гунст орет, разносит за пыль, за плохо сложенные в углу постели, но… режим уже не прежний. Гунст – исполнитель, а режим – сам по себе.

Днем – обед: двести граммов хлеба на три раза и баланда из кольраби; на второе – две-три небольшие картофелины. Как и в лагерях, в нюрнбергской тюрьме гестапо все рассчитано на физическое воздействие; желудок подвергается воздействию в первую очередь. Гунст свирепствует весь день. Заключенные избегают взгляда его синевато-серых глаз, застывших в холодной глубине упрямого фанатизма и нескрываемой жестокости. Человек с такими глазами может сделать все. Если не делает, значит, чего-то боится. Подходит вечер. Постепенно на Гунста спускается благодать мира, тишины и хитрых улыбок. Роздали по двадцать граммов колбасы или по куску маргарина, пропитанного запахом сланца. Гунст запер дверь в широкий коридор: никто из начальства сюда больше войти не может. Он ставит свою винтовку в угол и открывает двери камер.

– Ein-zwei-drei, ander Stück Manier![42] – говорит он с рукой у козырька. – Пожалуйте гулять, господа русские пленные!

И заключенные выходят из камер на простор двухметрового по ширине коридора и гуляют, превращая его в аллею для шаркающих ног. А Гунст, честно закончивший свой казенный рабочий день, превращается в самого себя, то есть в старого берлинского слесаря, – перестает быть «наци» и снова становится «соци». Он до отказа набивает свою трубку сушеными древесными листьями, которые иронически называются трубочным табаком «Победа», и, дружелюбно улыбаясь, поглядывает на гуляющих. Иногда его охватывает шаловливое настроение. Тогда он разыгрывает пантомиму – прыгает, как бесноватый, хлопает себя обеими руками по заднице, рычит и стонет. Заключенные окружают его и хохочут. Они уже знают в чем дело: Гунст изображает, как кому-то наложили в Африке, или еще что-нибудь подобное.

Но утром Гунст снова свиреп: ругается, орет, замахивается на тех, кому вечером отдавал честь, – исполняет инструкцию со всем усердием и точностью, на которые может быть способен такой человек, как он.

* * *

Инструкция требовала, чтобы Гунст выводил заключенных в коридор также и в утренние часы, но только не для прогулок, не всех сразу, а лишь на то время, пока уборщицы наведут порядок в камерах. Карбышеву была известна история одной из этих уборщиц – молодой голубоглазой женщины, бледной как смерть, с живыми ноздрями. Ее историю знала вся тюрьма. Она была немка, а муж ее – еврей. Фашисты убили мужа, ее же посадили в тюрьму. Рассказывая, как это произошло, Марта говорила:

– Они меня так дурачили, так дурачили… Я до того дошла, что совсем было поверила, будто правильно сделали «наци», когда убили моего мужа. Но теперь…

Марта чего-то не договаривала. Однажды, вернувшись из коридора в свою камеру после уборки, Карбышев нашел у себя под свернутой на полу постелью три десятка печеных картофелин, кусочек сливочного масла в пергаменте и щепотку соли в спичечной коробке. Откуда? Карбышев и сам не сумел бы объяснить, почему на следующий день он задал этот вопрос именно Марте. Молодая женщина понимающе кивнула головой. Ее прозрачные, голубые, цветочные глаза сверкнули, на бледных щеках зажегся румянец, ноздри раздулись, как паруса, и мученическая красота на мгновение сделалась вызывающей.