Читаем Снова на дороге (отрывки из дневников) полностью

21 СЕНТЯБРЯ 1949. НЬЮ-ЙОРК. Немного поработав в конторе, мы с Бобом Жиру надели смокинги и отправились на Ballets Russes в Мет. Самое утонченное из всех искусств -- можно умереть странной маленькой смертью, увидев балет впервые. Девушки en masse в голубом свете -- словно видение; все они выглядят по-восточному, или по-русски к тому же. Мы с Бобом навестили великого танцора, Леона Даниэляна, в его гримерке. Даниэлян сидел в кресле, старый Смертеголовый Импресарио Балета, похожий на древнего Джона Кингслэнда. Гор Видал сидел там со своей матерью. Все твердят сейчас: лМне она нравится больше Гора?. Наша группа состояла из Джона Келли (миллионера от искусства и на Уолл-Стрит), Гора Видала и миссис Видал, Даниэляна и его сестры, Дона Гэйнора -- который выглядит как зловещий интеллектуал на вечеринках в английских фильмах -- и, позже, Джона Латуша и Бёрджесса Мередита (который смешной). Мы потратили 55 долларов в лГолубом Ангеле? только на выпивку и ужин. Я таранил маленькую француженку из гардероба и назначил ей свидение. Ее зовут Берти -- так здорово. Но в этот вечер я обнаружил, что вынужден теперь измениться -- когда в тебе такая лпотребность?, невозможно принимать все приглашения на обеды, равно как и невозможно пытаться общаться со всеми, как я всегда делал из чистой радости. Теперь придется начать отбор. Ну не ужасно ли это? Похоже, что я кошмарно наивен. лДа, да!? -- говорю я. -- лО, да, я вам позвоню!? А помимо всего прочего бегать за каждой хорошенькой девчоночкой, что попадается на глаза (в моем-то смокинге), назначать свидания, перебивающие все остальное -дьявольская неразбериха. В конце конуцов, я просто иду домой и сплю весь день. Все думают, я спятил. Берти -- бурлящая парижаночка. Мы встретимся в Париже. Она замежем за нью-йоркцем и скоро с ним разводится, и у нее свои миленькие темноглазые принципы, которые мне хочется пожрать, чтоб и духу их не осталось. Но всему свое время.

30 НОЯБРЯ 1949. Людей интересуют не факты, а семяизвержения. Именно поэтому лобовому натурализму не удается выразить жизнь. Кому нужен старый объектив Дос-Пассоса? Все хотят Марш! Вот и автор должен, не ведая обо всех мелочных деталях, пыхтя и отдуваясь в горячке своей пылкой души, -- марш! марш! Романисты должны писать о рациональных людях? лСередина путешествия? Триллинга? Триллинг натянул самую абсурдную иррациональную маску, котороую мне вообще выпала честь наблюдать: после того, как Гинзберга вышвырнули из колледжа, а я вляпался во все это падение, и мне запретили появляться на территории Колумбийского университета, Триллинг отказался признавать меня на улицах самым карикатурным образом, как будто я внезапно подхватил проказу, и его рациональным долгом перед самим собой как Либеральным Проосветителем Интеллектуалов было держаться на безопасном расстоянии от моих заразных гноящихся болячек. С другой стороны улицы я настойчиво махал ему. Он же спешил дальше, погруженный в раздумья. В конце концов, он столкнулся со мной лицом к лицу у прилавка закусочной, за которым я неумолимо мыл посуду. Ничего поделать он не мог; он выдавил изнуренную улыбку, расплатился за кофе, торопливы выхлебал его. В дверях случился затор: чтобы выскочить оттуда, ему никакой скорости не хватило. Я никакой параши от таких людей по поводу моей собственной работы не приму.

18 ФЕВРАЛЯ 1950. Через двенадцать дней мой лГородок и город? будет опубликован, и пойдут рецензии. Разбогатею я или обнищаю? Стану знаменитым или меня забудут? Готов к этому со своей лфилософией простоты? (нечто, увязывающее философию бедности с внутренней радостью, каким я и был в 1947 и 1948).

ВТОРНИК, 28 ФЕВРАЛЯ 1950. Мои новые планы на март: как только получу деньги, вступлю в утренний клуб при лY? и начну работать вне дома почти каждый рабочий день. Плюс к этому: черный кофе (ни сливок, ни сахара); подтягиваться подбородком до дверной притолоки (хорошо взяться там не за что, поэтому получается только 11-12 подтягиваний); и поменьше спать. Я разжирел и обленился. Время действовать, пора начинать новую жизнь, мою настоящую жизнь. Через две недели мне стукнет 28. Есть два раза в день, а не три. Много путешествовать. Никакого застоя. Никаких больше скорбей! Никакого метафизического ужаса! Действие... скорость... грация... марш! Писать из истинных мыслей, а не заплесневелой жеванины. В лНа дороге? я буду выражать больше и записывать меньше. -- Ты должен поверить в жизнь прежде, чем попытаешься чего-либо добиться. Именно поэтому угрюмые, живущие по часам, рациональнодушные дипломаты из Государственного Департамента ничего не дали человечеству. Зачем жить. Если не стремиться к превосходству?

1. Городок и город.

2. Эдит Паркер, первая жена Керуака.

3. Карром.

4. Берроуз.

5. Кэссиди.

6. Хендерсон.

7. Керуак, его мать, его сестра Нин и ее муж Пол.

8. Племянника Керуака.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Жизнь за жильё. Книга вторая
Жизнь за жильё. Книга вторая

Холодное лето 1994 года. Засекреченный сотрудник уголовного розыска внедряется в бокситогорскую преступную группировку. Лейтенант милиции решает захватить с помощью бандитов новые торговые точки в Питере, а затем кинуть братву под жернова правосудия и вместе с друзьями занять освободившееся место под солнцем.Возникает конфликт интересов, в который втягивается тамбовская группировка. Вскоре в городе появляется мощное охранное предприятие, которое станет известным, как «ментовская крыша»…События и имена придуманы автором, некоторые вещи приукрашены, некоторые преувеличены. Бокситогорск — прекрасный тихий городок Ленинградской области.И многое хорошее из воспоминаний детства и юности «лихих 90-х» поможет нам сегодня найти опору в свалившейся вдруг социальной депрессии экономического кризиса эпохи коронавируса…

Роман Тагиров

Современная русская и зарубежная проза
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее