Снова выплыли годы из детства…

И еще помню розовые столбы дыма над трубами… Как-то я утром вышла во двор и замерла: за воротами в голубом небе стояли над соседними домами прямые, как стрелы, розовые столбы дыма. Это было потрясающе красиво. Строй розовых столбов дыма, прямо уходящих в небо, и запах горящих поленьев в печках – одно из самых сильных впечатлений за всю зиму.

Нет, было еще одно. Осенью мама стала работать в школьной библиотеке. Тетя Леля вела хозяйство. Помню разговор тети с мамой: можно ли нас с Гориком по случаю праздника Октябрьской революции отвести на утренник в школу, где работала мама? Я молча стояла рядом, а они, не замечая меня, разговаривали. Бабушка была за то, чтобы мы пошли на праздник, но мама и тетя Леля сомневались. Помню, что, как всегда, разговор закончила тетя Леля: «Нет, Вера, скажут, что привела детей врагов народа. Ты можешь лишиться места».

Праздник мне представлялся почему-то коричневым, в дверях толпятся дети, большой зал… Нет, я не могла представить праздник и не очень хотела туда. В школу пошла Татка и принесла оттуда несколько булочек.

Булочки были темно-желтыми или, скорее, светло-коричневыми, с хребтом поверху.

Бабушка, которая хозяйством никогда не занималась, очень оживилась, сказала, что их надо обязательно подогреть, что это «французские булочки». «Нет, городские», – сказала Татка. Был даже спор: надо ли подогревать? Ведь могут сгореть, обуглиться. Но бабушка стояла на своем. И вот мы, окружив Татку и бабушку, которые почему-то вспоминаются то ли сидящими на корточках, то ли стоящими на коленях, как-то разогревали эти булочки. Тетя Леля стояла за их спинами. Наблюдала. «Самое вкусное – это горбушка и гребешок», – говорила бабушка. Нам с Гориком досталось только по маленькому кусочку середины. Запах подгоревшей булочки и вкусный белый мякиш я помню до сих пор.

Вовка не спал по ночам. Тетя Леля отвела нам большую комнату с лисицей и ломберным столом, предварительно все куда-то убрав. Вечером она плотно закрывала дверь в свою комнату, где спала вместе с Таткой и Гориком. А мама ходила ночи напролет с Вовкой на руках. Иногда бабушка сменяла маму.

Что еще запомнилось из той такой длинной зимы 38–39 годов?

Елка. Огромная елка, украшенная до этого не виданными мной игрушками. У тети Лели осталось много старинных игрушек – там была девочка в кружевном капоре, в колясочке, стеклянный чертик с завитым хвостом, большой Дед Мороз, много-много шаров и бус. Я даже осмелилась надеть одни из них на шею, но продолжалось это счастье недолго: мама и тетя Леля боялись, что я разобью бусы и поранюсь. И с меня их сняли.

Нам с Гориком разрешили развешивать внизу елки картонаж. Сейчас, кажется, такого слова нет. Это из картона вырезанные раскрашенные зверюшки. Они висели по низу елки, а ее верх украшал огромный блестящий шпиль, перевитый красной лентой. Посередине была красная блестящая впадина.

Молчаливая, очень похудевшая мама с Вовкой на руках наблюдала, как мы с Гориком, ползая по полу, развешивали по низу елки картонаж.

– А у нас на елке была красная звезда вместо шпиля, – сказала мама.

В это время или чуть позже моей тете Леле сделали предложение стать штатным сотрудником НКВД.

– У Вас муж в тюрьме, с Вами люди откровенны. Вас все знают в Рыльске. Вам доверяют. Вы же не работаете. У нас будете получать зарплату. Мы будем Вам платить.

– Меня содержит брат.

Я вспоминаю мою тетку, которая после мамы для меня была вторым человеком. Как я сейчас вижу ее? Волосы чуть тронуты сединой и оттого кажутся вылинявшими, серыми, они собраны в пучок. Никакого испуга. Чуть-чуть насмешливое выражение лица. Не знаешь мою тетку – не поймешь, что думает. А если знаешь, то ожидаешь, что она сейчас насмешливо хмыкнет. Небольшие умные глаза глядят на сотрудника НКВД.

– Не всегда же он будет Вас содержать, – вежливо возражали ей.

Тетя Леля, не меняя выражения лица, пожала плечами.

Оказалось – всегда. До самой смерти. Брат Жоржик присылал ей ежемесячно деньги, как зарплату. Тетя Леля после ареста мужа никогда не работала.

«Чти отца и мать свою», – говорится в заповедях. Как поздно мы спохватываемся, как бесконечно страдаем, вспоминая свое бессердечие! Дядя Жоржик, мамин брат, не только чтил отца и мать – он всем помогал. Помогал братьям, Славе и Грише, сестре Леле и маме, когда папа сидел в тюрьме. Именно тогда дядя Жоржик поддерживал в нас веру в человека. «Жоржик – это ангел», – часто звучало в наших комнатах. Так к нему и относились всю жизнь в большой семье Курдюмовых.

Я в то время постепенно забывала папу и только иногда просила маму приготовить гурьевскую кашу, которую делал папа, или сводить на мельницу.

– Почему на мельницу?

– Папа обещал.

Гурьевскую кашу мама делать не умела, да и продуктов таких не было.

– А вот папа умел.

И мама попробовала. Когда вынула противень из печки, то все же это была просто манная каша, хотя и коричневая.