Снова выплыли годы из детства…

Мы приехали в Ленинград летом 39-го и поместились в комнате у дяди Славы, маминого брата, в Лесном, на Объездной. Дом был бревенчатый, двухэтажный. Вход в дом был со двора, и подниматься надо было по очень крутой и узкой деревянной лестнице. Дом был знаменит тем, что там жили раньше сотрудники академика Иоффе. В двадцатые годы здесь жил дядя Жоржик, потом из Рыльска приехала моя мама. За ней моя прабабушка Елена Андреевна и Володя, в память которого и был назван мой брат. Приехал дядя Гриша. Бабушка. Дядя Слава. Когда мы с бабушкой приехали в 39-м году, там жили только дядя Слава с женой Ирочкой (дочерью тети Кати) и маленьким, только что родившимся сыном Аликом. Дядя Слава и его жена тетя Ирочка были троюродными братом и сестрой. Как мы размещались в одной комнате, я плохо помню. Кажется, бабушка уходила спать к соседке, матери какого-то академика, живущего в этом доме. Я спала на двух приставленных друг к другу венских стульях. Спать было очень неудобно, стулья иногда расходились, и я повисала между ними. Алик спал в коляске рядом со мной. Где размещалась кровать, на которой спали дядя Слава и Ирочка, я не помню. Посередине комнаты стоял большой стол. Часть стола была завалена пеленками, там бесконечно пеленали Алика Ирочка с тетей Катей. Тетя Катя была совершенно не похожа на ту, что рассказывала маме про Порт-Артур. Меня она вообще не видела. Она вся была поглощена Аликом. Он по целым дням плакал, а тетя Катя и тетя Ирочка суетились над ним. Я простаивала часами, вцепившись в край стола, глядя, как ему в попку вставляют резиновые трубочки, как обе тети поглощены этим, как радуются и переглядываются, когда из трубки течет коричневатая жидкость или выходят газы. Я жила в каком-то оцепенении, не помнила мамы, Рыльска, Горика, папы. Здесь текла жизнь, в которой мне не было места. С утра тетя Ирочка причесывала меня, и я садилась надолго за тот кусочек стола, который не был прикрыт пеленками. Мне подавали прекрасную чашку чая. Чашка заманивала меня в сказочный мир, где над синей рекой, среди маленьких изогнутых толстых деревьев прогуливались прекрасные дамы с крохотными зонтиками в руках в странном одеянии. «Кимоно», – говорила тетя Катя, на миг отвлекаясь от возни с Аликом. Я вертела чашку, прекрасные женщины одна за другой проходили мимо меня, вращая маленькими ручками крохотные зонтики над головами. Синие и красные кимоно переливались под солнцем и словно источали волнующий аромат. Наконец у меня отбирали чашку. Бабушка вставала из-за стола, надевала белое пышное в оборках платье, подходила к огромному зеркалу с черным подзеркальником на гнутых ножках, снимала папильотки, расчесывала пышные белые волосы, вглядывалась в зеркало, брала пуховку, дула на нее, поднимая пахучее облако, и ее лицо становилось загадочно матовым… Потом капала сорок капель валерьяно-ландышевых капель, выпивала их и исчезала на весь день!

Как только бабушка уходила, я принималась рассматривать вещи, которые лежали на подзеркальнике. Более всего меня занимал лорнет. Я то складывала его, то раскрывала и разглядывала комнату сквозь него. Кроме лорнета на подзеркальнике была морская раковина в коричневых крапинках со щелью внизу. Я подносила к уху раковину и слушала, как шумит море. И опять я спрашиваю себя: откуда я знала про море? Я ведь никогда его не видела. Потом начиналось самое приятное. Я по очереди раскрывала прекрасные пустые флакончики духов, сохранившие дивные ароматы.

Обедали мы поздно, по-петербургски. Дядя Слава возвращался с работы, приезжала бабушка. Стол накрывали белой скатертью. Мне казалось, что тетя Катя побаивается бабушку, она тут же исчезала. Ни дружбы, ни любви между двоюродными сестрами я не ощущала. По-моему, бабушка чувствовала себя хозяйкой. Кто готовил обед, кто накрывал на стол – я не помню, но помню: бабушка оглядывала стол, вставала со стула, подходила к буфету, вынимала с полки лафитничек и торжественно ставила его на стол. Дядя Слава оживлялся и наливал себе рюмочку.

По ночам я часто просыпалась, стулья подо мной разъезжались. И я подолгу не отводила глаз от красного огонька на заднем колесе темного тяжелого велосипеда, висевшего на противоположной стене. Этот красный огонек в темноте меня пугал, от него словно исходила угроза. Я отводила взгляд, и мне казалось, что из двух углов комнаты смотрели на меня и корчили рожи горбатые китайцы, вероятно, вышедшие из чашек.