Сновидения

– Я нашла ближайших родственников двух последних жертв. Фримен. Отец неизвестен, мать отбывает второй срок за разбой, и там еще наркотики фигурируют. Сидит в Джолиете. В Куинсе есть тетка, это она подала заявление о пропаже.

– Да, я помню.

– А на Боуэн заявление писала старшая сестра, – добавила Пибоди, натягивая свое необъятное пальто.

– Там оба родителя побывали в местах не столь отдаленных, – продолжила за нее Ева, пока они спускались в гараж. – Старшая сестра подала на опекунство, когда ей только-только стукнуло восемнадцать. Заявление ходило по инстанциям, а девочку, пока суд да дело, поместили в приют.

– Эта сестра вместе с мужем держит ларек, сэндвичами торгуют. – Теперь настала очередь шарфа – целый километр ярко-зеленого цвета, который Пибоди накручивала и накручивала вокруг шеи, после чего завязала замысловатым узлом. – Точка у них где-то почти в самом центре. Двое детей. Судимость в несовершеннолетнем возрасте с нее снята, за ним – какая-то мелочь. Так что оба уже, считай, пятнадцать лет как чисты.

– Ровно столько, сколько прошло с исчезновения сестренки. Побеседуем с ними, а потом навестим тетушку в Куинсе.

– Бутербродный ларек – хорошее место для допроса, одновременно и перекусить сможем.

Ева прикинула время.

– Вот ты и займись. Я тебя высажу возле ларька, а сама поеду познакомлюсь с этим типом Фрестером. Потом свяжешься с тетушкой, и мы решим, нужна ли нам мамаша. Пересечемся на месте преступления. Мне надо там еще разок побродить.

– Я тебе захвачу поесть. Ты что хочешь?

– Сделай мне сюрприз.

Швейцар в отеле, судя по всему, был предупрежден. Обычному копу он бы наверняка потрепал нервы, выговаривая за парковку прямо перед шикарным входом в дорогой отель, но перед супругой Рорка он рассыпался в любезностях.

Это было даже противно.

Зато это сэкономило ей время, как и разговор с портье, который тоже наверняка был уведомлен о ее визите. В сопровождении охранника Ева без задержки пронеслась через многочисленные двери прямо в зал для торжеств.

Вот это называется роскошью. С канделябров каплями свисали сверкающие хрустальные подвески, которые выглядели одновременно и винтажными, и футуристичными; пол сверкал белизной мрамора с серебристыми прожилками, а дымчато-серый цвет стен оттенял черный блеск отделки и карнизов.

По ее прикидкам, за большими круглыми столами, накрытыми темно-серыми скатертями с синей подкладкой, сидели порядка пятисот человек. Официанты беззвучно, как привидения, передвигались по залу, убирая десертные тарелки, подливая кофе и наполняя стаканы минеральной водой.

Лемонт Фрестер стоял на широкой сцене, на фоне огромного экрана, куда проецировалось его изображение в компании всевозможных голливудских знаменитостей, музыкантов и политиков. Следом шли фотографии, на которых он вел душеспасительные беседы с заключенными, наркоманами, группами молодежи. Или же стоял в лесистых горах, в походном снаряжении, либо с мечтательным и благочестивым выражением вглядывался в бескрайние морские просторы, или сидел верхом на белом коне в какой-то золотой пустыне.

У всех этих снимков имелось одно общее свойство. В центре кадра всегда был Лемонт Фрестер.

Его голос лился ровно и был сладок и сочен, как целая корзина апельсинов. Было понятно, что все это тщательно отрепетировано – ритм речи, акцент на определенных словах, жесты, выражения, паузы, чтобы дать аудитории отреагировать смешком или одобрительными хлопками.

На нем был костюм-тройка, по тону точно посередине между цветом стен и скатертей. Интересно, подумала Ева, он его специально заказал к этому мероприятию, а заодно и галстук с бледно-серыми зигзагами на синем поле?

Для случайного совпадения уж больно идеальное сочетание, так не бывает. А человек, заказывающий себе гардероб под цвет помещения, где ему предстоит выступать, должен быть наделен неимоверным самомнением и гигантским тщеславием.

Он ей не нравился. Не нравилось то, как горят его глаза, как звучит его голос, как подобрана каждая деталь в одежде. Ей не нравилось, что он напоминает ей того проповедника, который одной рукой похлопывает по плечу добропорядочных прихожан, а другой тянет деньги с впечатлительных старушек.

Но ее неприязнь еще не означала, что он убийца.

Она слушала его вполуха. То, о чем он рассказывал, было не просто преодоление дурных пристрастий, своих недостатков, того, что он называл своим внутренним испорченным ребенком, – это был полный триумф добродетели над пороком. И каждый из вас, говорил он, на это способен. Вы можете жить интересной, наполненной жизнью (что, мелькнуло у Евы, подразумевает путешествия по всему свету и красивые шмотки), можете учить других, даже самого неисправимого «внутреннего ребенка», как победить в этой отчаянной борьбе с самим собой.

Ответы, решения и проверочные таблицы были уже под рукой – в его последней книге, к которой прилагался диск с наставлениями и ключевыми моментами. И все это – за смешную цену в каких-то сто тридцать восемь долларов, а с автографом автора – всего на двадцатку больше.