СНТ

Потом цены дрогнули, и непоколебимое величие этих копеек поплыло. Однако и сейчас кое-где торчат будочки приёма стеклотары.

Я как-то долго крутился около такой будочки, что стояла рядом с домом Синдерюшкина, – эту будочку роднила с прошлым только записка «Буду через 2 ч». Но я не поленился переписать прейскурант – там были всё те же копейки, правда, чуть поболее – двадцать, пятьдесят, восемьдесят. Старые книги шли по рублю за кило.

А здесь, на чужой даче, где безумие торчало между брёвен, как пакля, где неостановимым прибоем шумел разговор о прошлом, главным были бутылки.

Бутылочная почта с её копеечными расценками пыталась что-то донести до меня из сокровищницы прошлого.

Но сокровищ не было, была река Лета стареющих мужчин. Она не стала похожей на Енисей и Миссисипи, она была узкой, как подмосковный Иордан, и берега её были покрыты осокой и камышами, где, кивая узкими шеями, ещё плавали бутылки нашего детства. Вода была подёрнута ряской, и подходы к берегу были покрыты следами в одну сторону.

Мы уже сняли ботинки и собирались расстаться с нашими глупыми воспоминаниями в этой воде цвета бутылочного стекла.

И я понимал своего друга – выпала ему какая-то удача, но зазвенела бутылочная гора и рассыпалась, обдав колкими воспоминаниями.

* * *

Синдерюшкин вдруг сказал:

– Помнишь, был в нашем детстве такой фильм, где в лесном заброшенном доме сходятся люди и немецкий студент начинает рассказывать сказку о проданном сердце. Эти сердца чёрт держал под водой в бутылках – целую коллекцию. И вот в дом прибывают новые люди, а студент продолжает рассказ, не объясняя, что было раньше. Появляются разбойники и берут заложников – и студент вызывается ехать одним из них. И в пути он продолжает свой рассказ – уже с новыми слушателями… Так и я стал писать свои письма, то отправляя их на почту, то швыряя их в разные углы электронного моря.

«Много он помнит, – подумал я. – Говорят, только мужчина может через столько лет ещё помнить что-то детски-романтическое. С другой стороны – все могут, коли время есть. Заботы придуманы Богом для психотерапии. Но в чём Синдерюшкин прав, так это в том, что наши отношения были намертво повязаны с бутылками. И не только с алкогольными – хотя именно с них они начинались и ими заканчивались».

И Синдерюшкин снова запрокинул голову:

– Про бутылки человечеством написано много. Некоторые бутылки находят внутри акул. Биологи говорят о пищевом безумии, когда акулы глотают всё, что увидят.

В знаменитом жюль-верновском романе самую главную бутылку находят в акуле. Акулу рубят топором.

Сначала бутылку принимают за камень, но потом понимают, что это сосуд тайн. На длинном, узком, крепком горлышке уцелел обрывок ржавой проволоки. Тут Жюль Верн мимоходом хвастается и говорит, что такими бутылками виноделы Аи и Эперне разбивают спинки стульев, причём на стекле не остаётся даже царапины. Все догадываются, что это бутылка из-под «Клико».

Потом герои извлекают размокшую бумагу, где дата 7 июня 1862, и текст заикается: «трёхмачтовое судно», «два матроса», «брошен этот документ», «37.11 широты».

Это самый знаменитый из порченых текстов, что вывели целую традицию в мировой литературе. Сотни героев пускаются неверной тропой. В тысячах книг повествование то обрывается, то продолжается после пропуска. Капитан Грант терпит крушение около придуманного острова Марии-Терезы, который возник в пространстве воображения задолго до романа. Время в приключенческих романах течёт щедро. Бутылку Гранта вынимают из акульева брюха через два года. Эту акулу убили в Ирландском море. Что она делала там – непонятно…

Я тоже был заброшен в этот дачный дом, как пустой сосуд, – видимо, чтобы хозяин совал в меня свои размокшие воспоминания.

Синдерюшкин вздохнул и, будто утопающий, вынырнув на секунду из своего моря, повторил:

– Что я делал и зачем это писал – непонятно.

А потом продолжил свой рассказ, который, я уже понял, был не о женщине, а о невозможности этой женщины. Он прятался от неё в бутылку, в ту самую бутылку, в которой он отправлял ей послания. Я знал Синдерюшкина давно, помнил его возлюбленных, но не мог понять, о ком он говорит. Ну, может быть, он познакомился с кем-то накануне Нового года, я её наверняка не знал, но меня несколько удивляло, что он ни разу не упомянул никакой подробности – цвета волос или истории из прошлого. Мне как-то всё время неловко было спросить, а он сворачивал на невозможность переписки и вообще на всякую невозможность. Он надеялся только на свои бутылки, вернее, на записки в них – и меня подмывало сказать, что лучше бы он пил. Это использование бутылок мне казалось более надёжным.

Бутылки, кстати, продолжали звенеть у него в голове как колокола, и он продолжал:

– У бутылок, брошенных в море, было две разновидности – послания, исполненные некоторым тиражом, и письма, единственные в своём роде.