О-о-отче на-а-аш,
И-и-же е-еси-и на не-е-бе-е-се-ех,
Да-а свя-а-тится и-имя тво-ое
Да-а при-и-дет ца-арстви-ие тво-ое…
Этот момент нравился Андрею. Кто-нибудь, певчий или дьякон выходил перед всеми и начинал дирижировать. И все пели. Нестройно, некоторые фальшивили, но вдохновенно и с душой. Андрей тоже пел. Обычно в этот момент ему становилось легче. Боль и тошнота отступали. Вставать на утреннюю службу было тяжело. Позавтракать не успеваешь, а если идёшь на исповедь и причастие, то и нельзя. Всё существо Андрея протестовало, тело отказывалось понимать полезность производимых действий и недоумевало зачем ему делают ещё больнее, чем уже есть. Но Лина сказала, что другого выхода в его, конкретном случае не существует. Точнее, другой вариант это – просто умереть. Андрею такой выход не мог понравится, а потому ситуация значительно упрощалась. И хоть стоять двух-трёх часовые литургии Андрею было иногда невыносимо тяжело, но у него появился спасительный “маяк” – совместное пропевание молитвы, которое приходилось примерно на середину службы. Сначала надо было дотянуть до него, маяка, а затем уже, как с горки, всё легче и легче к концу. Там ему нравилось само причастие, величественное и вкусное, во время которого настоятель призывал всех снова петь, и Андрей также с удовольствием подпевал. А ещё, как ни странно, ему нравился небольшой поминальный молебен, почти всегда проводившийся в самом финале. Было в поминовении что-то такое от чего Андрею становилось одновременно и грустно, потому что вспоминались бабушки, дедушки, тёти и дяди, которых уже не было, и радостно от утешительного чувства, что «всё в надёжных руках»…
Андрей всякий раз после богослужения уходил, бережно унося это чувство с собой и стараясь удержать его по-возможности дольше.