Сны Флобера

преподавателю, что нашёл сверчка? А что же госпожа Канда? Ты напугал её! Прямо взял этого таракана и положил на кафедру? Ты сказал, что японцы таких насекомых держат в клетке, как птичек? Ха — ха — ха! Орест, ты такой забавный, какой ребёнок! Как ты радуешь моё материнское сердце!

Он наивно хлопал ресницами, тёмные глаза Исиды посветлели от радости. Орест посматривал на пассажиров, ловил их взгляды на себе и его спутнице, пытался угадать, что они думают о них. Например, они могли бы думать: «Что связывает юного иностранца с этой женщиной?» Или: «Не любовники ли они?» Или: «Из какой страны этот юноша? Из Германии? Из Франции?» А вон та элегантная дама у окна в перчатках и шляпке, видимо, подумала не без скрытой гордости: «Как прекрасно, что Япония стала открытой страной, нас принимают в мире такими, какие мы есть, и даже заводят личные отношения, как этот молодой иностранец и моя соотечественница!»

Однажды в переполненном метро Орест уступил место женщине. Рядом стоящие японские мужчины покосились на него и тут же приняли невозмутимый вид. Женщина отказывалась, но в конце концов поддалась его уговорам. Потом, когда освободилось место рядом с ней, она пригласила присесть Ореста и высказала сокровенную мысль — с оттенком сочувствия к иностранцу:

— Все люди одинаковы, и японцы, и европейцы.

Ореста поразила эта банальная фраза, в которой он прочитал озабоченность этой женщины инакостью японской нации.

— Да, так! — согласился Орест.

Наконец, они приехали; потом минут пятнадцать шли по мокрому асфальту среди однообразных домов.

— Это здесь, — сказала Исида.

Обычный с красной черепицей на крыше двухэтажный дом, окружённый каменной оградой, через которую свисали фиолетовые цветы адзисаи. В неухоженном саду росли цитрусовые деревья с зеленовато — оранжевыми плодами. Ставни в доме были закрыты. Спёртый воздух ударил в нос, когда Исида ключом открыла дверь и они вошли внутрь. Было сумрачно и прохладно; пахло как в доме, из которого давно вынесли покойника, но забыли проветрить.

— Видимо, здесь никто не живёт, кроме паучков, — сказал Орест.

— Да, никто, — подтвердила Исида.

Всю мебель — диван, шкафы, стол — покрывала от пыли полиэтиленовая плёнка. Исида принялась наводить порядок, прибирать вещи, хлопать дверцами шкафов. Эти суетливые действия в нежилом доме показались Оресту бессмысленными. Из шкафа вывалилась стопка старых литературных журналов. Орест полистал один из них, разглядывая фотографии, на которых были запечатлены европейская дама в длинном платье вместе с симпатичным японцем в форме морского офицера; затем полистал семейный альбом с фотографиями. Вскоре ему наскучило это занятие. Он перешёл в соседнюю комнату, где Исида ползала на корточках и гремела утварью.

— Вот, посмотри, что я нашла, — обратилась она к Оресту.

Из её рук он взял округлую медную пластинку с ручкой.

— Это зеркало, но медь потускнела. Видишь, зелень! Надо бы почистить, — сказала Исида.

— Я начищу его до сияния. Будет гореть, как Золотой павильон в Киото, — услужливо предложил Орест.

— Да — да! Я прошу тебя. Это старинное зеркало. На обратной стороне, видишь, изображены две плывущие в разных направлениях рыбы. Говорят, этот орнамент пришёл из Бохайского царства. На других зеркалах чеканились корабли под парусами.

* * *

— Есть ли какая‑либо идея в человеческой страсти?

Флобер, отлёживаясь в ногах спутников, приоткрыл глаза: на лице женщины покоилась уютная безмятежная старость. Женщина дремала. На скамье лежала маска египетской красавицы. На устах маски не утихала улыбка — словно утлая лодка на привязи.

Вагон покачивало. Флобер уткнулся носом в цветок ириса, кем‑то оброненного на пол. Он отпустил свои мысли и его тотчас завлекло в водоворот чужих. Вагон превратился в храм. Где‑то в комнатах звонил телефон. Пёс подумал: «Если я не успею добежать до телефона через длинную галерею, то мне никогда не стать явным».

Флобер вскочил и побежал…

На перекрёстке он услышал:

— Фабиан, позвони мне из Мемфиса, как только прилетишь на место казни.

Тяжёлые капли дождя с глухим звуком упали на зонты.

Флобер бежал через ночной город….

— Приходи ко мне, Фта, и в Мемфис отнеси, видишь, сердце моё убежало тайком. Что гонит меня к месту казни? Имя моё ненавистно, кому мне открыться сегодня?

Флобер бежал и бежал, пока не стал задыхаться.

— О, если б я знал имя господа, он научил бы меня выдыхать хвалу и вместе с ней тот безжизненный глоток воздуха, застрявший в гортани…

«Фта наклонился надо мной, утомлённый солнцем, и наклонился вечер над озером; отбросив посох, я не устыдился поцелуев — уста его, как расколотый кувшин, пролились в мои уста».

Когда слёзы стали остывать, Флобер проснулся.

Было тихо, как в Алуште. В море покачивалась лодка; один из рыбаков, пытаясь сохранить равновесие, забрасывал невод. Он утопал в ослепительном свете полуденного солнца.

Флобер щурился. Мириад солнечных бликов на волнах превратили воды в ночной, сияющий огнями город со спущенными парусами, дремлющий на рейде.