Сны Флобера

Орест приобнял женщину. Возможно, этот неуклюжий глагол способен выразить скрытое притяжение — отталкивание между стареющей женщиной и молодым мужчиной. Казалось, что на их пути, как гора Фудзияма, выросло обоюдное целомудрие.

— Не называй меня госпожа Исида, а зови просто Марико… когда мы бываем одни наедине, — попросила она.

— Хорошо, госпожа Марико.

— Нет, не надо «госпожа», зови Марико. В детстве меня звали Маттян.

— Хорошо!

Исида прижала его к себе.

— Мой мальчик! Милый, милый! — приговаривала она так, как говорят детям.

И осмелела. Она чмокнула его в щеку, чуть подёрнутую щетиной. «Ах, вонзились бы щетинки в меня, искололи бы, словно иглы, чтобы мурашки…» Орест тоже наклонился к ней с ответным поцелуем, но, потеряв равновесие, повалился под широко расставленные ноги алюминиевой стремянки. Боясь, что госпожа может удариться о пол, Орест крепче схватил её, прижал к себе, стараясь упасть на бок, чтобы не рухнуть на неё всем телом. Именно этого и хотела Исида — на свой страх и риск, на свой стыд и позор, на свое счастье и отчаяние. Она обомлела. «Прежде, прежде я должна взять с него клятву, мы должны закрепить наши отношения клятвой!» Исида успокоилась от этой мысли и высвободилась из его желанных объятий. Она встала…

И вправду, иногда Орест, дождавшись вечернего звонка Исиды с пожеланием спокойной ночи, выбирался из постели и выходил в ночной город, прихватив с собой фотоаппарат. Пятница была наиболее урожайной на приключения. Как обычно, он садился на велосипед и гнал его во весь дух по почти пустынным тротуарам, рассекая компанию порядком опьяневших мужчин и женщин, расслаблявщихся после трудовой ненормированной недели. В объектив фотоаппарата попадали уличные художники, нищие, полицейские, просто улицы, непристойные граффити.

В субботу Исида водила его по дорогим универмагам на Гиндза. Прохаживаясь между манекенами, спрашивала:

— А вот это платье мне подойдёт или нет? — и тут же сама отвечала: — Нет, это дорого! Куда мне в нём выходить? Я не люблю наряжаться, я не модница.

Конечно, она лукавила. Просто она не умела одеваться по — европейски.

— Всё‑таки на манекене платье смотрится лучше, чем на мне, — с нескрываемым сожалением говорила Марико. — Почему манекенам идет, а мне нет?

Лицо её сникало, уголки губ опускались. Он не мог равнодушно смотреть на эту женскую обездоленность. В сердце его проникала нежность, и тогда он спешил утешить свою госпожу:

— Нет, нет! Мы подыщем что‑нибудь другое! Пойдёмте!

Он увлекал её за собой, брал инициативу в свои руки, выбирал платья, примеривал к ней. Правда, каждый раз образ Исиды в новых нарядах двоился: в зеркале примерочной кабинки на какое‑то мгновение отражалась Марго.

Никто так не ухаживал за Исидой! Обычно она ухаживала за мужчинами, за своим мужем, вызволившим её из дома свиданий и, в конце концов, предавшим ради другой молодой красавицы. Она не желала помнить о своем прошлом. Давно это было и неправда! Это только кажется, что человек живёт одной жизнью, а на самом деле он проживает в течение отведённого ему срока несколько жизней. Порой между этими жизнями нет ничего общего, ничто их не связывает, кроме имени. Исида, так же как и Орест, переживала своё обновление.

Они купили одно платье на лето — простенькое, льняное, жёлтое в белый горошек, с бретельками, приталенное. Орест сказал, что в нём она выглядит на тридцать девять.

— Правда? — удивилась Марико.

Когда женщине за тридцать, трудно определить, сколько ей лет: за сорок или за пятьдесят.

«Вот ещё бы волосы отрастить, да распустить их по плечам… Может, купить новый парик?» — подумала Исида.

К платью Орест предложил приобрести золотистые босоножки на высоком каблуке, шпилькой. Исида даже забыла о падающем курсе её акций. Когда вышли из магазина, она всплеснула руками: забыли купить маленькие ножницы для подрезания растущих из носа волосков, о чём просил господин Макибасира.

Вечером Исида пришла на квартиру к Оресту, прихватив с собой продукты и две бутылки пива «Асахи», купленные в автомате на углу. Они расположились на втором этаже, на постели Ореста. Настроение располагало к близкому общению. Не на кухне ведь, на краешке стула! На подносе стояла еда в пластиковых коробочках и два высоких стакана из тонкого стекла; у стены под окном — бутылки. О чём‑то чревовещал телевизор, веселил себя, серьёзно убеждал, одним словом, был занят самим собой, как ребёнок, забытый эгоистичными родителями. Поп — дива по имени Микава в умопомрачительных, блистающих как чешуя нарядах пела песни и кокетничала с публикой, жеманно опускала глаза в ответ на пошловатые шутки карликового конферансье.

— Тебе никто не пишет, не звонит, даже мама… — сказала Исида.

На ней были штаны и коричневая кофточка, унизанная на груди бисером, «за сорок тысяч йен». В одной руке она держала бутылку пива, а другой тянулась к его стакану с остатками пены по краям. Её движения были суетливые, неуверенные.