Сны Флобера

Морские волны переливались чешуйками солнечных бликов. Ветер дул им в загривки, словно игривым щенятам. Марго завела кинокамеру и начала снимать удаляющийся город, пенную борозду за катером, над которой кружились чайки. В кадр попало лицо Ореста, он смотрел не в камеру, а как бы сквозь неё. За его спиной, словно тень его мыслей, прислонился к борту, согнув ногу в колене, этот паренёк, оборачивающийся на голос:

— Феликс, послушай, кончай хлеб травить!

Орест с удивлением обернулся. Он почти угадал имя этого парня, правда, ему послышалось «Феникс, ослиные уши». Кто‑то вновь повторил:

— Проходим Ослиные Уши!

Это были две большие скалы, торчащие из воды, как уши, потому так и названные. Феликс отошёл от борта катера и, покачиваясь, двинулся к группе ребят в военных кепках, сидящих на рюкзаках. Они курили, смеялись. Один паренёк размахивал уздечкой.

— Будешь яблоко? — спросила Марго.

— Буду!

Они грызли одно на двоих яблоко, уставившись на море. По левому борту проходили острова, окутанные туманом.

— Ты знаешь, на одном из этих островов в восьмом веке стояла одна из пяти столиц бохайского царства, три столетия просуществовало царство, от высокой культуры ничего не осталось. Был такой Тайтэй, поэт, ученый… кое — какие стихи должны были бы сохраниться в Японии, ведь он участвовал в поэтических турнирах, — рассказывала Марго.

— Хоть имя сохранилось… — сказал Орест, слушая вполуха.

— Если ты решишь уйти от меня, скажи, хорошо? — вдруг сказала Марго.

— Разумеется, — ответил Орест, надкусив яблоко. Он даже не обратил внимания на неожиданную смену темы разговора.

Марго заранее готовила себя к неизбежному расставанию, сознательно выстраивала дистанцию. Пока на него никто не покушался, она тяготилась его присутствием; но стоило появиться сопернице, как в ней вспыхивала ревность.

Дни, проведённые на острове, были наполнены счастьем. Это пугало. Нельзя быть такой счастливой! Лучше иметь крохи радости. Марго не хотела подбирать их с чужого стола, всем сердцем она стремилась к полноте, избыточности, когда каждая деталь или пустяк наполняются невыразимым предчувствием, — вот почему, наверное, она сохраняла в своей шкатулке все эти бессмысленные вещицы.

— Смотри, рыба купается, выныривает из волн! — завопил Орест, как ребёнок, и вытянул руку.

— Какая красивая рука, узкая, длинные пальцы!

Это мальчишество, эта непосредственность, этот жест отчётливо нарисовались в её памяти. Она хотела присвоить один только его жест, упрятать его в свою заветную шкатулку и вынимать время от времени. Кинокамера помогала ей коллекционировать немало таких жестов. Как называется это — безумие, любовь, счастье?

— Селёдка или пиленгас, — предположил небритый пассажир с папиросой в жёлтых зубах, видимо, островитянин.

Марго загрустила на катере. В том то и дело, что она не могла родить. Она ожидала услышать, что он никогда не оставит её, но вместо предполагаемого ответа… Она была готова разрыдаться. Его фраза «если сможешь» была убийственной. «Нет, он просто неотёсанный, я сама виновата, не надо провоцировать, знай впредь».

* * *

Из глаз выкатились две тяжёлые слезы. «Их тоже, наверное, выдумал мой сочинитель», — подумала Марго, представляя себя героиней романа. Она чувствовала, как они прокладывают путь по её щекам, сбегая в уголки не накрашенных с утра припухлых губ. Она облизнулась, шмыгнула носом. Одна слеза шлёпнулась на чек, цифры расплылись; а другая упала со звоном на крышку шкатулки. «Слеза рассыпалась на крохотные осколки, ибо она сбегала так медленно, что успела остыть и превратиться в тёмный лёд», — описывала Марго свою печаль в воображаемом романе. Крышка шкатулки отбрасывала солнечные блики.

Солнце уходило из восточного окна. Во дворе у магазина стояла жёлтая цистерна с надписью «Молоко». Водитель в кирзовых сапогах доил «корову» через шланг в алюминиевые бидоны. В тюрьме били склянки, у заключённых был обед. Её воротило от этой прозы за окном.

Марго ощущала себя в тюрьме одиночества. Время застаивалось в её комнате, как вода в лагуне после отлива. «Мои мысли, словно рыбы, выброшенные волной на берег, задыхаются…» — думала Марго. На столе лежал яблочный огрызок с хвостиком и две косточки. Она смахнула их в ладонь и поднялась. В ванной висело махровое полотенце, которым вытирался Орест; на полке стоял его бритвенный прибор. Она выбривала этим прибором его подмышки, приговаривая:

— От тебя несёт, как от псины! Господи, твой запах… Я вся увязаю в нём, я воняю тобой. Я сошла с ума, нюхаю тебя, как блаженная. Как люблю этот запах!

Марго включила горячую воду.

— Ну, что, моя рыбка золотая, будем купаться?

Ванна всегда успокаивала нервы, не зря же она называла её собственной «нирваной». Она решила поставить пластинку с песенками Вертинского, пока будет отогревать в горячей воде своё застывшее сердце. Никто никогда в жизни не догадается искупать её в ванне с розовыми лепестками, как это придумал он, её покоритель Орест, выдумщик и предатель.