Сны Флобера

Выпив две — три рюмки водки и закусив слегка, Валентин не стал слушать женское воркование, поднялся из‑за стола и, скрипнув дверью, вошёл в комнату Владика. Тот лежал в постели и читал древнегреческую лирику, переложенную закладками из нарезанной бумаги. В комнате горела настольная лампа, освещая книгу и обнаженный худенький торс Владика. В углах комнаты, заставленной книжными стеллажами, загустел осенний прохладный сумрак.

— А, это ты, — сказал Владик.

Валентин подошел к нему, коленом придавил постель, взял его за узкие плечи, прижал. Владик запрокинул голову. В его глазах чернела синева: как бы изнутри отсвечивал далёкий — предалёкий свет. Валентин наклонился и… поцеловал его в губы. Нет, как раз этого не произошло, просто Владику хотелось, чтобы он поцеловал. В этот момент на улице резко затормозил автомобиль.

— Я отдал режиссёру твою пьесу, — прошептал он, выглядывая в окно.

— Ты будешь сегодня ночевать у нас?

— Н — да, буду.

— Как всегда с ней? — уныло буркнул Владик.

Валентин кивнул.

«Я хочу, чтобы было так, как в греческих стихах».

«Так и будет».

Эти последние фразы тоже не прозвучали. Владик часто представлял диалоги с Валентином или с кем‑то ещё, каким‑нибудь посторонним человеком. Их отношения стали странными с того дня, когда они вдвоём оказались на острове, на даче. Это произошло накануне Яблочного Спаса, когда на Уолл — Стрите некий гражданин по имени Герман срочно скупал за бесценок вмиг подешевевшие долги Советского Союза. Над морем прогремел салют в честь какого‑то праздника, и тотчас мысли Владика устремились к событиям прошедшего лета.

* * *

Вслед за двенадцатичасовым выстрелом пушки на Тигровой сопке хлопнула входная дверь, послышалась весёлая дробь каблучков по выщербленным ступеням. Владик прислушался. Он вонзил иголку в подушечку в виде атласного сердечка под репродукцией Альфреда Дюрера с меланхолическим ангелом и Эротом в бывшей комнате Марго. Из ушка торчал оборванный чёрный хвостик нитки. Владик натянул носок с заштопанной дыркой на большом пальце, выглянул в запылённое окно с облупившейся краской на подоконнике, заваленном книгами. От автомобильных «чихов», «бзиков» и «вжиков» вздрагивали стёкла. Дождевые потёки на них напомнили ему высохшие следы улиток. На обочине дороги с соломенной сумкой через плечо и в соломенной шляпе остановилась Тамара Ефимовна, пережидая длинную череду автомобилей.

Ветер с моря прилепил её платье с тонким пояском, еще больше обнажил упругие загорелые ноги в белых босоножках.

— Какая она, чертовка, красивая, — восхищённо произнёс вслух Владик.

Он вспомнил мать в далёком Благовещенске — с отёкшими варикозными ногами, располневшую, с выражением обречённости на лице. Ему стало жалко её…

Приехав из далёкого приграничного городка в портовый город, Владик был очарован его ландшафтом, который как бы открывал для него чудесные горизонты, возможность странствий. Одна его приятельница, приехавшая из Казани, как‑то обмолвилась, что некоторые улочки ей напоминают Париж. «Ты была в Париже?» — поинтересовался он. «Нет, никогда», — бесхитростно ответила девушка.

(С тех пор прошло почти десятилетие. «Я разменял эти десять лет, как десятирублёвку», — подумал Владик. Он смотрит из того же самого неуютного окна на замёрзший залив, откуда тянет юго — восточным ветерком. Город уже утратил флёр очарования, а туманы, казалось, навсегда скрыли горизонт. «Время застыло, — подумал Владик, — скоро даст трещину; мартовский лёд тронется, пляжи заполнятся». На ум пришла наивная мысль, что язык является своего рода машиной времени, при помощи которой… Проезжающая иномарка ослепила его вспышкой лобового стекла. Вдруг он представил, что у окна стоит не он, а Марго со своим неизбежным одиночеством и грядущим старчеством. Владик решил написать роман о женщине, похожей на Марго. Этот роман начнётся с того, как женщина будет стоять у окна и созерцать мерцание стёклышка на косогоре. Едва он углубился в эти размышления, как над заливом взлетел дельтаплан с мотором — выше, выше, выше. «Брюхатые облака, будет снег…» Под потолком кружила перезимовавшая муха.

И когда утихло жужжание мотоплана, Владик вновь вернулся в тот жаркий и болезненный август 1991 года, обозначенный на отрывном календаре восемнадцатым числом.)

Сопроводив взглядом Тамару Ефимовну, он вернулся к пасьянсу, который кто‑то назойливо раскладывал в его голове. Навязчивые слова карточной игры привязались к языку, как балаганный мотивчик уличного цирка «Шапито» на набережной Спортивной гавани. «Чёрт — те чё!»