Сны Флобера

Нет ничего странного, если кого‑то однажды начинают одолевать голоса или музыка. Возможно, что это музы или ангелы, или еще кто‑нибудь. Вот и философы говорят, что голоса, которые вселяются в души людей (а также собак), это какие‑то особые существа, и то, что они думают, не значит, что это думает тот, кто думает, и даже наоборот, совсем не думает, а спит, крепко спит, спит, спит… Ведь даже во сне кто‑то всё время думает за него. Владик запутался. Правда, не все голоса были ему по душе, а когда они совсем умолкали, ему становилось немного грустно. В этом хоре голосов было очень легко присвоить себе чужой голос.

В конце концов он вышел на улицу, в парикмахерскую, к Эльдару. Он всегда его подстригал, хотя бабушка, то есть Тамара Ефимовна, сердилась на Владика, что он зря тратит деньги, ведь она сама могла бы подстричь его бесплатно, не хуже. Владику нравился процесс: позвонить по телефону, договориться о времени, сказать пару любезных слов, похвастаться перед девчонками, мимоходом заметив, что, мол, у меня есть личный парикмахер, он ждёт. Владику нравилось, как колдует над его головой Эльдар. Когда его грубоватая рука, пропахшая табаком, захватывала прядь волос и плотно прикасалась к голове, Владик чувствовал, как приятная волна прокатывалась по его телу. В зеркало он смотрел не на себя, а на руки Эльдара. Щёлкали ножницы, мышцы на запястье быстро — быстро сокращались, выделялись прожилки вен. Это завораживало, волновало. Иногда он ловил в зеркале взгляд тёмных глаз. Они смотрели так пронзительно, что Владику становилось не по себе, будто его мысли были известны посторонним. И в этот раз его смутило то, что ему пригрезилось. «Никогда, никогда, никогда! Никогда не бывать этому, никогда!»

Закончив работу, парикмахер приставил круглое зеркало к затылку Владика, чтобы тот оценил стрижку. Пространство комнаты удвоилось. Оно будто было нанизано на единственный луч солнца, вынырнувший из окна между штор. Чужие глаза пялились на затылок Владика. Это были его глаза — неподвижные, словно их пригвоздили к отражению. Он тоже удвоился. Их стало трое. Два отражённых и один реальный.

После парикмахерской три Владика наперегонки друг с другом опрометью помчались домой, пока не возникло препятствие. Он пошёл шагом. Впереди него тащились двое юных калек, загораживая дорогу. В авоське у одного болталась книга «Мастер и Маргарита». Они вели весьма заумные разговоры. Что‑то про образование новых звёзд и «чёрные дыры» во Вселенной, про соотношение материи и энергии, про творческую эволюцию, про материю и память. Владик краем уха прислушивался, но их речь была невнятна.

В подземном переходе на площади он налетел на трёх акробатов, пляжных знакомых. Владик сочинял о них рассказ. Мысленно он ехал с ними в поезде, где якобы встретил, etc. На углу краеведческого музея им. Арсеньева мелькнули в толпе Марго и Орест.

Дома его уже ждал Валентин с сумками.

— Везение! Мы идём на яхте, мой приятель согласился захватить нас на Рейнеке, — сказал Валентин.

Они ушли прямо со Спортивной гавани. Тамара Ефимовна задержалась в городе по театральным делам. Она сказала, что подъедет через два дня. На том и расстались.

* * *

Валентин прижился в их доме (со своей никудышной зарплатой). Как‑то утром Владик в трусах, без тапочек проходил в туалет мимо их комнаты, дверь была приоткрыта. Видимо, её открыл кот, который ревновал хозяйку к любовнику. Владик задержал взгляд на спящих: рука Тамары Ефимовны покоилась на обнажённой груди Валентина. Её лицо скрывалось за спиной возлюбленного.

Безымянная рука на безымянной груди. Вдруг рука проснулась, стала поглаживать тёмный сосок, похожий на оторванную от плаща пуговицу с оборванной чёрной ниткой. Что‑то всколыхнулось внутри Владика, где‑то в области солнечного сплетения, словно он получил кулаком под дых. В глазах стало темно. Он устыдился своих непозволительных мыслей.

Это впечатление вошло в калейдоскоп памяти юноши. Владик захотел как бы присвоить жест чужой руки, как присваивал себе звучащие в голове голоса. Всё время, пока Владик принимал холодный душ, перед его глазами стояла утренняя картина. Растирая тело махровым полотенцем, он чувствовал, что не разогревается, как обычно, а наоборот: его начинало знобить. Владик вернулся в постель и снова укутался в одеяло, охватив себя руками. Однажды в детстве он подобрал птенца ласточки и от нежности едва не придушил жалкое создание. Мальчик вернул птенца в гнездо, приставив лестницу к стене, но ласточки не приняли детёныша, вытолкнули наружу. Когда Владику бывало себя жалко, он чувствовал себя таким же выброшенным своими родителями птенцом. Владик очередной раз лишил себя непорочности.

Этот жест, существовавший в сознании юноши как абстракция или как художественная идея, непроизвольно всплывал в его памяти.