Сны инкуба

Я хотела сказать, что должна извиниться перед Дамианом, но не успела, потому что в этот миг воспрянул ardeur. И не просто воспрянул, а поглотил меня, не давая дышать. Горло перехватило бешено бьющимся пульсом. Не знаю, что там было у меня в глазах, но Натэниел остановился, где стоял, застыв, как кролик, услышавший поблизости лису.

Ardeur хлынул наружу невидимой водой, горячей, густой, удушающей. Я увидела, как сила дошла до Натэниела, потому что он задрожал, покрылся гусиной кожей.

Я однажды уже сегодня заставила ardeur отступить, и за это есть цена. Я отказалась от прикосновения своего слуги, и за это есть цена. Я дала волю злости, выпустила её наружу на одного из тех, кто мне дорог — и за это тоже цена есть. Но я не хотела, чтобы эту цену платил Натэниел.

Глава двенадцатая

Не помню, как шла через кухню — шла, наверное, раз оказалась с ним лицом к лицу. Он смотрел широко — так широко — раскрытыми глазами, и губы приоткрыл. Я подошла так близко, что видела, как бьётся у него на шее пульс пойманной птицей. Я наклонилась, наклонилась, чтобы ощутить аромат ванили от его кожи. Наклонилась так, что могла бы его пульс попробовать на язык как конфетку. И знала, что конфетка эта была бы красной, мягкой и горячей. Пришлось закрыть глаза, чтобы не припасть ртом, не лизнуть кожу, не впиться зубами и выпустить этот трепещущий комочек. Пришлось закрыть глаза, чтобы не таращиться на пульсирующую, прыгающую… У меня самой пульс заколотился слишком быстро, стало трудно дышать. Я думала раньше, что кормить ardeur от Натэниела — хуже не придумаешь, но сейчас мысли были не о сексе. О еде. Из-за связи с Жан-Клодом и Ричардом во мне жили вещи куда темнее, чем ardeur. Вещи опасные. Смертельные.

Я стояла неподвижно, стараясь смирить сердцебиение, пульс. Но пусть глаза я закрыла, аромат кожи Натэниела ощущался. Тёплый, сладкий… и близкий.

Только ощутив его дыхание у себя на лице, я открыла глаза.

Он придвинулся так близко, что загородил лицом все поле зрения. Мой голос прозвучал тихо, полузадушенный желанием, с которым я боролась.

— Натэниел…

— Прошу тебя, — шепнул он, наклоняясь ко мне, губами прямо мне в губы, и вздохнул. — Прошу, пожалуйста…

Дыхание Натэниела ощущалось так горячо, будто оно обожжёт, когда мы поцелуемся.

Но от близости его губ переменилась одна вещь — меня уже не тянуло перервать ему горло. Я поняла, что мы можем питаться сексом — а можем кровью и мясом. Я знала, что один голод можно превратить в другой, но до этой секунды, когда я почти ощутила его губы на своих, я не понимала, что дело дошло до того, что какой-то из этих двух должен быть удовлетворён. Я не утоляла жажду крови Жан-Клода, хотя тень её во мне была. Я не удовлетворяла зверя Ричарда с его жаждой мяса, хотя и этот зверь тоже во мне жил. Слишком много во мне было видов голода, и я не утоляла ни один из них, кроме ardeur'а. Это я ещё могла кормить. И это я кормила. Но в этот миг, когда Натэниел целовал меня, я поняла, почему мне не удаётся лучше подчинить себе ardeur. Все виды голода сливались в этом голоде. Тяга Жан-Клода к крови, текущей под кожей. Голод Ричарда по мясу, кровавому мясу. Я прикидывалась, будто во мне этих желаний нет, на самом-то деле, — но они есть. Ardeur поднимался, давая мне способ кормиться, никому не разрывая глотку, не наполняя рот свежей кровью.

Натэниел целовал меня. Он меня целовал, и я не мешала ему, потому что, если я отстранюсь, воспротивлюсь, то есть иные пути утоления голода, и после них Натэниел останется умирать на полу с разорванным горлом. Губы его жгли мне кожу, но где-то внутри мне хотелось более горячего огня. Где-то внутри я знала, что кровь обожжёт горло волной.

Вдруг возник этот образ с такой силой, что я отшатнулась. Оттолкнула от себя тёплую, твёрдую плоть.

Я ощутила, как вонзаются мои зубы в кожу, сквозь обволокшие язык волосы. Но я ощущала пульс под кожей Натэниела, как трепещущую птицу, пульс, убегающий от меня, как бежит олень через лес. Олень уже пойман, но эта сладкая, трепещущая птичка далеко, не достать. Я впилась сильнее, прокалывая кожу зубами, созданными для разрывания. Кровь хлынула в рот, горячая, обжигающая, потому что кровь оленя горячее моей, и по этому теплу я нахожу оленей. Жар их крови зовёт меня, оживляет их запах на каждом листе, которого они касались, на каждой былинке, которую они на бегу зацепили, он зовёт меня и выдаёт их. Мои зубы сомкнулись на глотке, вырвали её прочь. Кровь брызнула во все стороны, на меня, на листья, зашумев дождём. Сначала я глотала кровь, разгорячённую погоней, потом мясо, все ещё трепещущее последним трепетом жизни. Мясо шевелилось у меня в глотке, уходя вниз, будто даже теперь борясь ещё за жизнь.

Я снова оказалась в кухне, на коленях, заходясь в крике.