Я перевожу дух. В этом месте полагается сделать смысловую паузу. Пусть все приготовятся услышать главное.
–
Мой голос становится твёрже.
–
Я умолкаю. На этом месте текст обрывается. Мне предстоит его закончить сегодня. Это и есть моя работа – я пишу слова, которые потом должен произнести кто-то другой. За долгие годы я написал десятки тысяч слов, под которыми никогда не поставят моё имя. Эти выступления – как дети, оставшиеся в чужой семье после развода.
В окно раздаётся лёгкий стук. Я на секунду отвлекаюсь от своих мыслей. В небольшой просвет жалюзи видно, как крупное насекомое ударяется в стекло и падает на подоконник. Следом в окно врезается ещё одно, но на этот раз оно умудряется чудом уцепиться на гладкой поверхности. Это саранча. Вместе с восточным ветром она каждый год прилетает в наш город. Похоже, сегодня-завтра должно произойти её очередное нашествие.
Саранча продолжает сидеть на стекле, шевеля короткими усиками. Её пёстрое брюшко похоже на вывернутые наизнанку внутренности мужских яичек в кабинете врача-андролога.
Лёгкая дурнота сжимает желудок, и я, не сводя глаз с насекомого, закрываю жалюзи ещё плотнее, чтобы не видеть его отвратительное устройство так близко от себя.
И тут я вспоминаю, что мне сегодня снилось. Мне снился кошмар про нашу дочь.
Вот только дочери у нас нет. И уже три года, как она не может появиться.
4
– Привет, милый, – говорит Люся, встречая меня после работы.
Я целую её. За три года нашего брака мы так и не выработали каких-то особенных слов, чтобы обращаться друг к другу. Даже не знаю, нужны ли вообще такие слова. Мы привыкли обходиться без них. Слова, я думаю, вообще не главное.
– Я думала, ты будешь позже, – Люся смотрит на меня исподлобья. Такая у неё привычка. Одна из тех, что со временем перестаёшь замечать.
Я ещё раз целую её. Мне нравятся поцелуи, а она, наоборот, всегда убирает губы. Ещё она не любит делать минет, но это, собственно, тоже не самое главное. Иногда мне кажется, что главного у нас вообще нет.
– Давай ужинать? – у Люси хриплый надломленный голос. В детстве она перенесла операцию на голосовых связках и с тех пор приобрела этот небольшой дефект. Всё, что она говорит, теперь звучит с надрывом, но на самом деле это ничего не значит. Есть такие животные, которые кажутся грустными из-за особенностей морды или глаз. Но их природа лишена эмоций и смысла. И в надтреснутом голосе моей жены тоже звучит она – бесстрастная природа, и больше ничего.
– Да, – говорю я, – сейчас будем.
Привычные действия повторяются каждый вечер. Я снимаю костюм, иду в ванную, одеваюсь в домашнее, обхожу пустые комнаты, следую на кухню. Всё как всегда. За исключением одного. В комнате, где обычно ночует мой сын, бывая в гостях, теперь чего-то не хватает. Я мысленно касаюсь каждой вещи, каждого предмета, и тут понимаю, чего именно больше нет. И кровь приливает к моему лицу от вспыхивающего гнева.
Три года назад, до того, как я женился снова, сын часто бывал у меня. А потом это стало происходить всё реже и реже. Теперь я беру его к нам даже не каждые выходные, и он почти никогда не остаётся ночевать.