Сны о Чуне

…Когда маленькому Эрнсту Теодору (имя Амадей он прибавит к первым двум позже, сам, от большой любви к Моцарту) исполнится три года, его родители разойдутся – так бывает. Твои родители, Чуня, никогда, наверное, и не жили вместе: привезли твоего папашу Тауро Брауна для случки, потом обратно отвезли, и забыли они друг друга: вот и родители Гофмана тоже разошлись, правда, не так безболезненно.

Маленький Гофман будет воспитываться в доме бабушки по материнской линии: звон чашек, скучное печенье, локти не клади на стол, не горбись, учись хорошо, не болтай. Лучшее, что там будет, – это дядя-юрист, человек странный и одаренный, склонный к сказкам, фантастике и мистике: это и по племяннику потом увидеть можно.

– Ты, кстати, помнишь, Чуня, дом, в котором ты родилась? – неожиданно спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Жозефина Тауровна. – Может, и нет его больше на этом свете.

…Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,
все ужасно болит:
шея, спина, руки.
– Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня
                                                   любовью,
когда мне надо о пенсии
думать.
(Желательно персональной.)
– До свиданья, – кричат на площадке друг на друга
                                                  соседские дети.
– До свиданья, – я отвечаю.
И действительно, до свиданья.
Потому что с утренней елкой, с самой лучшей
                                             елкой на свете
не бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.

Дома Гофмана сейчас тоже на свете нет. Как и матери Чуни, и Чуниного отца, и, наверное, некоторых ее братьев и сестер.

Сейчас можно найти только в книгах и в интернете, как же выглядел Кёнигсберг во времена сказочника. Но вот узнать, как выглядела квартира, превратившаяся в пустырь из-за проделок Крысиного Короля – серого и беспощадного времени, – невозможно. Однако на одном старом фото я этот бывший дом Гофмана нашел. Люди идут в сторону телерадиокомпании «Калининград» и смотрят иногда на большой камень. «На этом месте стоял дом, в котором родился писатель Эрнст Гофман», – гласит надпись на камне.

Ну а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что
в сумерках спать нельзя)
я забираю с собой на кровать собаку
и тебя к себе забираю:
два тепла, шебуршащихся рядом,
шумно думающих тепла
(достаточно туповатых, надо сказать, тепла) —
это слишком смешно для счастья; и я, вздрагивая,
                                                         засыпаю.

…Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой

                                                и нарядной
висит на убитой елке: облепиха, Урал, Алтай,
и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,
и дворник скребет лопатой, и яблоко —
                                                  Индокитай.

Проходит день, наступает ночь, про Гофмана мы уже забыли, Чуня спит между мной и тобой, но под твоим одеялом, и ей снится сложный сон.

Как наступает сочельник, как выходят жители немецкого города на улицы, мелькают там и тут, а еще надо в церковь – и вдруг: колокол. В церкви поют.

Хорошо, что еще на свете
остается так елок много
(да и если немного осталось): одиноких, двойных,
                                                         тройных.
Как сказал Сашин тесть перед смертью:
– Дайте ложечку Нового года, —
(вот именно так и сказал: «Дайте ло-жеч-ку
                                          Нового года»),
приложился к шипучей ложке, удостоверился —
                                                      и затих.
По-моему, замечательно. По-моему, все
                                    замечательно:
и то, что умрем, – замечательно, и то,
                           что живем, – хорошо.
…На елке висит и качается ушастое ваше
                                         сиятельство,
щенячее наше сиятельство, доказанное Рождество.