Сны памяти

Поездка в Кемеровскую область мне была, что называется, по пути: ведь я часто ездила из Чуны в Москву и обратно. Надо сказать, что эти поездки осложнялись и разнообразились еще и необходимостью конспирации — ведь я была, конечно, под наблюдением и боялась подвести людей, с которыми общалась. Поэтому, например, билет в Чуне я брала до Москвы, а в Новосибирске делала остановку, старалась потеряться в вокзальной толпе. Кажется, мне это удавалось.

И все-таки удивительно, что при таком интенсивном и широком общении, какого требовал сбор материала, долгое время эту работу удавалось скрывать. Впрочем, я думаю, что КГБ стремился не столько обнаружить и пресечь единичный контакт, сколько «накрыть» редакцию и сам сборник в процессе работы.

Поэтому особенно конспиративно происходила сама работа над формированием и редактированием очередных сборников «Памяти».

Мое участие в этой работе, конечно, могло «засветить» всех остальных. Но мои коллеги не отстраняли меня от дела, видимо, понимая, насколько мое участие важно для меня самой. Только в это время мне особенно важно было не «маячить».

Как-то, весной 1976 или 77-го года, я приехала из Чуны, оставив Пашу с Анатолием — специально, чтобы принять участие в подготовке очередного (наверное, 2-го или 3-го) выпуска «Памяти». Толя обычно неодобрительно относился к моим занятиям; впрочем, только в том случае, когда дело касалось домашних забот — шитья или каких-нибудь подобных работ по дому. Но когда речь шла о работе над «Памятью», он обеспечивал мне полную свободу: «Конечно, поезжай и оставайся в Москве столько, сколько будет нужно. За Пашу не беспокойся — мы с ним не пропадем». В тот раз было решено работать в Ленинграде, чтобы не возить собранные бумаги туда-сюда. Сеня меня встретил и отвез в пустую квартиру своего друга. Это была даже не квартира, а что-то вроде маленькой мансарды, мастерской художника. Впрочем, хозяин мастерской был не художник, а фотограф, куда-то уехавший в это время. Отдельное жилье с отдельным ходом (редкость в Ленинграде). Меня оставили там одну, велели никуда не выходить и с осторожностью спускать воду в уборной (чтобы соседние жильцы не обратили внимания, что в пустом помещении кто-то есть). Ребята приносили мне еду — обычно это были консервы — курица с овощами, я разогревала их на плитке здесь же, в комнате, а ночью меня выводили погулять — если не ошибаюсь, по набережной Мойки и ближним улочкам. Несколько дней я прожила на этой конспиративной квартире, в основном сидя над машинописными страницами сборника.

Что это было? Игра? Или конспирация на самом деле? Наверное, все-таки немножечко игра, придававшая особый привкус остроты нашей вполне будничной, прозаической работе. Я думаю, что КГБ мог бы, приложив некоторые усилия, раскрыть всю нашу редакцию. И все же выходил выпуск за выпуском, по одному в год.

До 1981 года, до ареста Рогинского, вышло 5 выпусков, частично был подготовлен 6-й. Арест Сени нельзя считать нашим провалом. Просто к 81 году, видимо, было решено положить конец всякой независимой активности, в чем бы она ни проявлялась. Общество там и сям вырывалось из-под тотального контроля, переставало быть послушно-управляемым, т. е., начала меняться сама его природа.

ПИСЬМО НАТАЛЬЕ И ЮЛИЮ КИМАМ

Дорогая Туся!

Вряд ли ты помнишь те несколько недель, которые мы прожили одной семьей в 1975 г. в Тарусе. В общем-то, несмотря на драматизм ситуации, это было счастливое время. Во всяком случае, я его таким припоминаю: милые мне, красивые, веселые люди рядом со мной — твоя мама, Ира, и ты. Дорогие мне и любимые Толя, Паша.

В этой нашей общей семье был большой возрастной разброс: тебе и Паше что-то вокруг двух лет, мне, наистаршей — 46. Остальные родственники располагались в этом диапазоне возрастов. По-моему, вы, дети, и не различали тогда, кто из нас есть кто: кто мама, кто бабушка, где чья мама, и уж тем более, кто чей папа: папа Толя, папа Юлик. Дети, конечно, тоже общие.

Даже оказался общий день рождения — твой и папы Толи. На этот двойной праздник приехал еще один папа — папа Юлик. Мы этот день знатно отмечали, потом прикидывали, как в марте будем праздновать Пашин день рождения.

Вот такая у нас образовалась первобытная семейка эпохи матриархата. Тон в ней задавала Ира. Ни специальной воспитательной строгости к тебе, собственной дочери. Ни снисходительности, подчеркнутой внимательности к Павлу — ведь не свой же. Я сейчас, ей-Богу, не могу вспомнить ни одного случая, когда Ира повысила бы голос или сорвалась на крик. Обстановка в доме была удивительно спокойная, и, похоже, Ире это не стоило особых усилий. Вы оба, малыши, тоже были спокойны, всегда дружелюбны — ни ссор, ни сцен ревности, дурачились, веселились, и мы с Ирой веселились, глядя на вас. Ира много смеялась, и мне радостно было это видеть.