Сны Петра

Арефьев наскоро взбил в букли влажные волосы. Закрутил косицу в пучок. Поискал под лафетом свою кожаную круглую шапку с двуглавым орлом на медном наличнике, утер орла обшлагом. Медь блеснула ясно и влажно.

В мокрой траве за плитами могил уже светятся зарей красные лафеты, там стоит батарея гаубиц и полупудовых секретных единорогов Шувалова с чеканным графским гербом на коротких дулах.

С обрыва слышен гул голосов, сырой топот, стук прикладов о влажный песок: прошли куда-то, ровно отбивая шаг, рослые московские гренадеры в оперенных своих гранадерках.

В беловатом тумане рассвета плывут красными холмиками черепичные крыши прусской деревни Куненсдорф. Стеной чернеет лес за деревней, а небо над лесом – как молоко, и в молоке – красноватое пятно солнца.

– Росы обильные павши, жаркий день заступит, – сказал Белобородов, вставая.

Белобородов передвинул трубку в край рта и сказал как бы нехотя:

– Подай, Степан, пальника.

На вымытый золотой шар солнца уже нельзя глянуть: выступают на глазах прохладные слезы.

Далеко, за деревней Куненсдорф, у черного леса медленно поволоклись синие косы тумана.

– Горазд тумана нагнало, у леса-то, – сказал Арефьев.

– Знатен туман: больно синь, – усмехнулся сержант. – Аль не слышишь, гудет?

Смутным гулом накатывал бой прусских барабанов. Синие косы у леса – не туман, а кривые линии вышедших пруссаков. Уже вспыхивают белые огни прусских касок, белые ремни.

Звякнула в ясном воздухе, загреготала, как медный жеребец, ранняя пушка, шуваловский единорог.

Белобородов пригнулся к Мортире-Сударыне. Смуглое лицо сержанта озлилось и потемнело:

– Мы тако ж поздравствуем их брандскугелем, сторонись, Степан, – пли!

Воздухом сильно махнуло полы красных кафтанов. Арефьев зажал уши.

– Каково-то им учтивство наше? – оскалился Белобородов.

Озаряясь огнем пальбы, то гасли, то вспыхивали медные орлы на шапках бомбардирских сержантов.

Как паруса, бегут по темному полю дымы пушек, к лесу, к оврагам, где кривятся и выгибаются синие линии пруссаков.

– В буерак его не пустить: туды не шарахнешь, – хрипло выдохнул Белобородов. От пороха его лицо посерело, запеклись губы. Белки сержанта сверкали.

И когда прорвало пушечный дым на один миг, услышал Арефьев, как с прусской стороны плывет торжественный хор голосов в холодном крике гобоев и ворковании валторн.

Пруссаки идут в огонь с пением молитвы:

– Господь, я во власти Твоей…

Арефьева затрясло. Это был не страх, не была лихорадка. Это был восторг.

Белобородов хрипло командовал:

– Банника подавай, копоти набежало, банника!

В дыму блистал сержантский кафтан, точно облитый кровью. Жесткие букли Белобородова развились, мука сошла с потом, и пряди хлестали его по глазам.

От пальбы мортиру откатывало, оба сержанта падали на медное дуло.

– Некуда боле бить, в лощину зашедши, – присел вдруг на корточки Белобородов, вращая белками.

Арефьев тоже присел. Под пушкой бомбардиры походили на двух красных белок.

Черная граната зашуркала по траве, подпрыгивая, как чугунный мяч. Бомбардиров засыпало песком, сухими ветками.

– Не трясись, сиди, – сказал сержант. – Пруссак почал бить…

Из-за серых, обмазанных известкой, каменьев ограды тесными кучками выбегали солдаты. Мундиры маячили в дыму светло-зелеными пятнами.

Солдаты падали в траву, отстреливались в дым с колена, на бегу откусывали патроны. Жались тесной толпой, как колючее стадо, выставляя во все стороны штыки.

Один прыгнул через красный лафет, на черной сумке пылающие бронзовые гранаты.

– Гренадер, стой! – крикнул Белобородов, вскакивая на ноги.

Гренадер оглянулся. Это был старый солдат в колючей щетине, небритый. Размокший подкосок прилип жидкой прядью к щеке:

– Чего стоять? Ворочай! – Пруссак хлещет! Картечи…

Граната, шипя, запрыгала в траве, вырвала длинную песочную полосу. Дунул звенящий грохот. Арефьев кинулся было за гренадером, но сержант цепко ухватил его за руку:

– Степан, а-а-а, Степан… Ранен я… Но-о-гу.

И увидел Арефьев глаза Белобородова, серые, с бархатными клинками, каких никогда не видел раньше, и его ощеренные зубы.

Московские гренадеры бежали мимо их, в дым, назад.

А вверх по откосу скорым шагом шли на бомбардирскую батарею прусские солдаты в синих мундирах с белыми ремнями патронташей и в серебряных острых касках. Высоко и дружно выкидывали ноги из травы. Черноусый пруссак прыгнул через каменную гряду, опираясь на руку. С размаха верхом вскочил на гаубицу, что завалилась боком в траву. Лицо пруссака в подтеках пороховой гари…

– Марш, марш! – рвется гортанная команда.

Пруссак тяжело перевалился с пушки, тумпаковая каска упала в траву, покатилась, блистая, к ногам Арефьева.

По багровому лицу пруссака катит пот, сбиты на ухо мокрые, густо набеленные букли.

Арефьев взвизгнул и, трепеща, захватывая дыханием гарь, быстро подтянул сержанта под мышки, перевалил на спину…

Бомбардирский кафтан Арефьева замигал в дыму.

* * *

Московскую батарею на старом кладбище взяла штурмом прусская гвардия…

Синие волны прусской пехоты вынесли из леса Его Величество короля Фридриха. Грудастый белый конь плывет с синими волнами, точно клуб сияющей пены.