Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

Страсти накалялись. Казалось, никто уже не надеялся в споре установить истину. Диковский вцепился в волосы Родионову. Их еле растащили. Михаил Попов (тогда-то Мышкин впервые обратил на него внимание) сказал, что Федор Юрковский ради революции не раз рисковал своей жизнью. «Я, — продолжал Попов, — с Ивановым и Юрковским сидел на скамье подсудимых, правительство приговорило нас к смертной казни…» «Рисковать своей жизнью, — кричали ему в ответ, — личное дело каждого, но никто никому не давал права лишать жизни других людей!»

К столбу вышел Юрковский. Атлетического сложения, чернобородый, он возвышался над толпой и говорил яростно, убежденно:

— От побега отказываются те, кто хочет уйти от революции! В столице «Народная воля» истекает кровью, а мы здесь распустили нюни по поводу смерти жалкого предателя. Когда Успенский почувствовал, что его разоблачили, он предпочел самоубийство позору!

…О чем еще говорил Юрковский? О том, что Успенский играл в карты с начальником караула? Передавал загадочные записки в женскую тюрьму? Не помню, не помню… Кстати, наверно, Юрковского тоже перевели из Петропавловки в Шлиссельбург. Он где-то рядом…

…Как воет ветер! Зима, настоящая зима. Сегодня пришлось отказаться от прогулки. Снегу нанесло по колено. Чем же тогда закончилась сходка? Не могу вспомнить. В лампе совсем маленький огонь, а режет глаза. Я болен? С чего бы? Зазвенело стекло. Ударил снежный заряд. Ого, какой ветер! И стены не помогают. Что же творится на озере?.. Голова плохо работает. И глаза болят…

В камеру вошел Юрковский, стряхивая снег с овчинного полушубка.

—  Мы с Диковским добрались почти до китайской границы, — сказал гость, присаживаясь на край кровати, — по у нас кончились продукты. Вдруг видим: поляна, костер, пасутся лошади. Мы двинулись на огонь. Хотели попросить хлеба. Когда приблизились к костру, обнаружили свою ошибку: это были не крестьяне, а казаки. Бежать поздно, нас заметили. Рискнули: авось не за нами погоня, обычный пограничный разъезд. Как только мы вышли к огню, казаки вскочили с ружьями и радостно загалдели: «Вот вас, голубчиков, мы и поджидаем!» Угодили прямо в лапы… Объясни, Мышкин, почему все так глупо устроено? Мы за народ страдали, а окрестные крестьяне на нас, как на зайцев, охотились. Им по триста рублей за каждого пойманного беглеца обещали.

—  На девятой станции, под Вилюйском, якуты, шли на меня облавой. Ловить людей — занятие болев выгодное, чем пушной промысел… — Федор, ты успел зайти в соседние камеры? Как там товарищи?

—  Колодкевич умер в Петропавловке, — сказал Юрковский. — Впрочем, это ты сам знаешь. Игнатий Иванов сошел с ума…

—  Игнатий Иванов был уже ненормальным, когда задумал убийство Успенского.

Юрковский нахмурился, расстегнул полушубок, провел рукой по шее.

—  Опять Успенский… Да пойми, дело не только в нем. Многие не хотели побега, опасаясь, что им прибавят срок за соучастие. Казнь Успенского напомнила отступникам, что тюрьмой управляет единая воля.

—  И к чему это привело? Заключенные раскололись на два враждебных лагеря. Тринадцать человек подали прошение о переводе в Усть-Кару.

—  Но ведь потом никто не препятствовал твоему плану? Значит, акция против Успенского была оправданна.

—  Вот как? А что думает об этой «акции» сам Успенский? Приглядись, он стоит за мной, у окна.