Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

— Уверен, и вы бы все выдержали. В Петропавловке, в Новобелгородском централе и на Каре наши товарищи вели себя героически: задыхались в карцере, голодали, умирали, но не сдавались. У нас было много побед. Победы над собственным страхом, над смотрителем, над судьями… даже плевок в лицо жандарму воспринимался нами как победа. Но победили ли мы? Чего оке мы добились? Изменилось ли что-нибудь в стране? Говорят, правительство взяло назад все свои жалкие подачки народу. В России торжествует реакция. Ужель после нас останутся лишь безымянные могилы у тюремных стен? Верю, что жертвы не напрасны. Мы разбудили народ, он очнется от вековой спячки. Однако увидим ли мы это великое пробуждение? Я тут сказал — мы победили собственный страх, вернее, победили свои сомнения. Знаете, после девяти лет заключения поневоле появляется мысль, что летом семьдесят четвертого года лучшая часть нашей интеллигенции пошла не в народ, а на каторгу, добровольно отдала себя, на заклание. Слабость? Согласен. На десятом году заключения и не такое подумаешь. Да, каждый из нас вел себя мужественно, благородно. Чего-чего, а этого хватало — бездна благородства! Когда готовился побег с Кары, Дмитрий Рогачев, атлет, силач, уступил свою очередь более слабым товарищам. А может быть, только ему по силам было пройти тайгу? Понимаете, только ему одному имело смысл уходить. Но как же, нельзя: в глазах товарищей это было бы неблагородным. Итак, всему нашлось место: самопожертвованию, благородству… Ужас нашей тюрьмы — не в этих черных стенах, не в «одиночке», не в холоде, не в ревматизме. Нас тоска гложет: не успели мы сделать того, что могли. Броситься грудью на штык — велика удаль, красиво, но бессмысленно… Извините, я заговорился, вам пора уходить. Сейчас унтер подымет задвижку, заглянет в глазок, и вы навечно останетесь в крепости.

…Один за другим в правой стене, за которой была пустая камера, исчезали Кравчинский, Ковалик, Войнаральский (на миг и вправду показалось, что из соседней камеры — прямая, открытая лестница на волю, такой уютный коридорчик прямо к причалу, а там ждет пароходик — садись и плыви в любую сторону света). Огромный, широкоплечий Рогачев несколько замешкался…

— Дмитрий Михайлович, задержитесь еще на одно мгновение. Не решаюсь вас спрашивать, но… С вас я брал пример стойкости… Еще в Алексеевском равелине простучали, что вы уже… умерли.

И тряхнул Рогачев русыми кудрями (которые ему обрили на Каре), и в улыбке блеснули ровные, белые зубы (которых на каторге у него уже не было):