Сны во сне и наяву

Какой-то поэт, Нина не запомнила его имени, читал стихи – свои и чужие. И те, и другие были ей незнакомы. Из-за сумбура, царившего в голове, оценить их в полной мере Нина не могла, но кое-что понравилось. Потом говорили о только что вышедшем пятом номере «Нового мира», обсуждали программу венгерского цирка, с неделю как гастролировавшего в городе. Высокая седоватая женщина с приятным строгим лицом преподавателя весьма профессионально показала несколько карточных фокусов. Сам хозяин к месту подал пару не слышанных анекдотов и повеселил всех имитацией диалога пьяного с попугаем. Кто-то, вернувшийся на днях из Москвы, рассказал о новой постановке «Гамлета» в оригинальной трактовке…

Для Нины такая обстановка оказалась настолько внове и так далека от того, к чему она привыкла на своих вечеринках с обильной едой и питьем, с оглушающей музыкой из лопавшихся от натуги шикарных акустических систем, с громкими несвязными разговорами – о работе, о спорте, о модах, о трудностях жизни… больше всего, конечно, о трудностях жизни, когда все наперебой уверяют друг друга в этих еле-еле преодолимых трудностях и взахлеб жалеют друг дружку, а заодно и себя…

Юрий, не разобравшись, с ходу вклинился в беседу и понес что-то о киевлянах и тбилисцах, о каком-то особенно некорректном судействе в последней встрече. Ему кто-то поддакнул – вежливо, так, чтобы не смутить, она очень остро почувствовала это! – и ненавязчиво перевел разговор на грузинский кинематограф.

Разговор то разбивался по группам, то становился общим, но оставался неизменно легким, интересным и, с удивлением отметила Нина, почти всегда нес какую-нибудь информацию. Не только для нее, а и для большинства, что было заметно… И она поняла: люди собрались здесь для общения. Для настоящего общения. И оно было для них по-настоящему приятно.

– Павел Филиппович, по какому случаю у вас гости?

– Ни по какому, Нина Васильевна.

– Или это… пациенты?

Баринов громко, от души рассмеялся.

– Тогда – кто они?

– Все гораздо проще, Нина Васильевна. Видите ли, последний четверг каждого месяца, если, конечно, я не в отъезде, я провожу с людьми мне приятными, то есть с друзьями и добрыми знакомыми. Иногда они приводят своих друзей и знакомых. Но сегодня все свои, из приглашенных только вы с мужем… Но вы, я вижу, и сейчас не пьете.

Нина послушно подняла стакан и втянула глоток пахучей, пряной жидкости.

– Ну как? Нравится, нет? – Баринов заглянул ей в лицо.

Прислушиваясь к ощущениям, Нина снова попробовала коктейль.

– Вы знаете, довольно неплохо. Такой вкус… необычный. Только немного крепко.

– О, это мой фирменный. Даже названия не имеет. Предупреждаю – рецепт не даю никому. Захотите еще – милости прошу ко мне… Ну что ж, Нина Васильевна, допивайте, да пойдем в кабинет. Там вы мне все-все расскажите.

– Подождите, а как же… как же ваши гости?

– Ничего, Нина Васильевна, не беспокойтесь. Я же говорил – это не гости. Это друзья.

6

…Нина твердо знала, что дело, которым они занимаются многие бесконечные часы, должно спасти не только ее, но и всех остальных, всю ту общность, полноправным членом которой она ощущала себя в каждый миг. Должно быть, так же думали и чувствовали окружающие, и работали молча, сосредоточенно, экономно тратя силы, но не жалея их. Спину ломило, кисти рук – большие, грубые – не гнулись от холода, перехватывая дужки тяжелых ведер, набранных, словно бочки, из клепок и стянутые металлическими обручами.

Она стояла в цепочке вполоборота и, поворачиваясь всем туловищем, различала справа и слева женские фигуры. Прямо перед ней смутно просматривалась такая же цепочка, но из мужчин – бородатых, непривычно-страшного вида, в длинных рубахах навыпуск, с непокрытыми головами. Они передавали справа налево полные ведра. По ее цепочке ведра шли обратно – слева направо – уже пустые, без воды, но все равно неимоверно тяжелые.

Три факела, укрепленные в той стороне, куда подавалась вода, чадно горели; в их скупом, пляшущем свете можно было разглядеть чуть в стороне неподвижную группу мужчин. Нина почти видела – или убедила себя в этом? – что все они в островерхих шлемах, в широких, накинутых на плечи плащах, с мечами и щитами…

Ветра не было. Падал крупными хлопьями снег. Он смерзался на ресницах, но ведра шли и шли бесконечной чередой, и нельзя было прерваться на миг, чтобы оттереть лицо. Не то, чтобы получше рассмотреть ту странную группу.

У ближнего факела полные ведра поднимали на подмостки, оттуда они на веревках уходили вверх, в темноту. И на веревках же возвращались, уже пустые. За подмостками угадывалась мощная, сложенная из громадных бревен стена… Не туда ли, на верх стены, подавались все новые и новые порции обжигающе-холодной, парящей светлым дымком на морозе, черной, студеной воды?..

– Есть сны, которые я бы не хотела рассказывать.

– Я некоторым образом врач, Нина Васильевна.

– Ну и что? Я говорю с вами как с врачом.

– Мне можно сказать все.

– Ах, нет, не то! Совсем не то, что вы думаете… Вы извините, Павел Филиппович, но зато я не врач. Мне просто очень, понимаете, очень неприятно их вспоминать. Противно до тошноты.