Со мной не соскучишься

Теперь только я догадалась, что дед принимал меня за покойную Ольгу. Неудавшаяся актриса Жанна в роли призрака покойной возлюбленной Олега Рунова. Отличная роль! Что же мне теперь — скрежетать зубами и заламывать бледные руки?

— Ну что, дед, может, еще? — Я описала круг початой бутылкой «Пшеничной».

Петрович снова резво сел на кровать и посмотрел на меня своими бледными слюдяными глазками.

— То, что старика уважаешь, это хорошо, — заметил он, подставляя стакан, — а то, что являешься, нехорошо. Чего тебе в могиле не лежится, непонятно. Зачем, спрашивается, людей беспокоить? Ну скажи на милость, как я должен понимать твой визит, помирать, что ли, пора?

На этот раз я налила ему ровно на два пальца. А он, прежде чем выпить, несколько раз взболтал долгожданную живительную влагу, встряхивая стакан, как будто от этих его пасов водки становилось больше. По всему выходило, что добавка оказалась кстати, Петрович прямо-таки восстал из мертвых, не переставая, однако, относить меня к категории привидений и фантомов.

— Ну что ты, милая, маешься, — причитал он сочувственно. — Вишь как на себя руки накладывать, теперь душе покоя нет…

Мне порядком надоело изображать собой полтергейст в коммунальной квартире.

— Да ладно тебе, дед, я живая. Можешь дотронуться, если хочешь.

— Живая? — Он больно ущипнул меня сухими шершавыми пальцами за руку. — Как же ты живая, когда я сам на твоих похоронах был? Ты же лежала в гробу, все чин чинарем. Поминки, конечно, были скромненькие, по сто грамм на брата, не больше. И то, с каких шишей поминать, у тебя ведь за душой и копейки не водилось… Профсоюз на твоей работе выделил деньги на похороны, но не густо, скажу я тебе, не густо… — Он задумался. — Тебе еще, можно сказать, повезло, вот я подохну, никто не вспомнит. Выкинут на помойку, и все — нет Петровича. Скоро, значит, раз ты явилась…

Он продолжал с еще большим воодушевлением нести свою заупокойную ересь, а я не противоречила.

— А все-таки это хорошо, что именно тебя за мной прислали. Мы же всегда с тобой ладили, помнишь? Иногда ты даже давала мне на «поправку»… Только чего ты всегда такая грустная была? От грусти, видать, и руки на себя наложила… Где ж это видано, чтобы девка в двадцать лет из окошка сигала? Нельзя так, нельзя, мало ли что в жизни случается, а все равно нельзя, грех… Все ты о чем-то думала, смотрю: опять головку свою красивенькую опустила, зажурилась, на локоток оперлась… Эх, голуба моя, ты не поверишь, как я по тебе убивался. С кем тут еще и поговорить-то было, одни куркули, сразу все твое барахлишко растащили, сервант, слышь, у них не стал… Они и говорят: пусть у тебя постоит, а потом, когда съезжали, требовали: отдай, мол, забулдыга. Обзывались, мазурики, а я не отдал. Говорю, пусть и у меня память об Оленьке останется… Вон сервант-то твой, видишь, в полной сохранности.

Во время всего этого пространного монолога взгляд Петровича оставался прикованным к бутылке, которую я пристроила на своих коленях, он прямо-таки ее гипнотизировал, не решаясь у меня попросить дополнительную дозу. Впрочем, я не собиралась наливать ему ни капли, по крайней мере пока. Пусть выговорится, может, и удастся выудить что-нибудь полезное из его пьяной болтовни.

Но дедуся, сконцентрировавшийся на бутылке, вдруг замолчал. Я слегка тряхнула его за плечо:

— Ну, рассказывай, рассказывай.

Петрович нехотя вернулся в действительность:

— А чего тебе надо? Успокойся и лежи себе в могилке, ведь ты никому ничего плохого не сделала. А вообще, я тебе так скажу: во всем этот твой парень виноват. Как он у тебя завелся, так жизнь твоя наперекосяк и пошла. Все мысли печальные да думы. Я его ни разу не видел, а он все равно подлец. Как можно насылать такую любовь, от которой хорошие девушки сохнут? Раз любовь, значит, женись, а не ходи вокруг да около. Может, с какой девкой так и можно, а с тобой нельзя было, слишком ты умственная… Вишь, как все кончилось. Я тогда сразу сказал, от несчастной любви ты в окошко сиганула. И милиционерам то же сказал, ох, они после всех замучили, спрашивали, спрашивали, фотографию парня твоего, слышь, показывали — из себя-то он хорош, — да я-то его не знаю… Ох, они все что-то искали, даже на кладбище человек от них был, у меня глаз-то приметливый.

— Какой человек, от кого? — опешила я.

— От кого, от милиции, от кого же еще… Главное, как на грех, я ж тут один был, ну, в квартире, при мне все и произошло… Ну, не так чтобы прямо… да ты же знаешь, я тут, в своей комнате, находился, а к тебе пришли двое парней, но того, с фотографии, каким милиция шибко интересовалась, не было. Что уж промеж вас там произошло, не знаю, но вскорости после их ухода во дворе кто-то заорал. Я в окошко выглянул, а ты и лежишь в снежочке, ничком, вокруг головы кровища. Лучше не вспоминать… И зачем ты только все это с собой сотворила, а? Ну, любовь любовью, а все-таки так-то нельзя. Взяла и убилась… Хорошо еще, хоть одна на свете как перст, а то легко ли мамке узнать, что дочка в окно выбросилась! А с другой стороны, будь мамка, может, все у тебя и обошлось бы, кто знает…