Со мною вот что происходит… (сборник стихотворений)

Окошечко исповедальни.
Сюда, во благостную тьму,
потертый лик испитой дамы
с надеждой тянется к нему.

Дитя неапольских окраин

в сторонке очереди ждет,
раскрытой Библией скрывая
свой недвусмысленный живот.

Без карабина и фуражки

карабинер пришел на суд,
и по спине его мурашки
под формой грозною ползут.

Несут хозяйки от лоханей,

от ипподромов игроки
и то, что кажется грехами,
и настоящие грехи.

А где моя исповедальня?

Куда приду, смиряя страх,
с греховной пылью, пылью дальней
на заблудившихся стопах?

Я позабуду праздность, леность,

скажите адрес — я найду.
Но исповедоваться лезут
уже ко мне, как на беду.

Чему научит исповедник

заблудших, совестью больных,
когда и сам он из последних
пропащих грешников земных?!

Мы ближним головы морочим,

когда с грехами к нам бегут.
Но говорят, что люди, впрочем,
вовсю на исповедях лгут.
А исповедник, это зная,
и сам спасительно им лжет,
и ложь уютная, двойная
приятно нежит, а не жжет.

Но верить вере я не вправе,

хоть лоб о плиты размозжи,
когда, почти как правда правде,
ложь исповедуется лжи.

1965

«Достойно, главное, достойно…»

Достойно, главное, достойно
Любые встретить времена,
Когда эпоха то застойна,
То взбаламучена до дна.

Достойно, главное, достойно,

Чтоб раздаватели щедрот
Не довели тебя до стойла
И не заткнули сеном рот.

Страх перед временем — паденье,

На трусость душу не потрать,
Но приготовь себя к потере
Всего, что страшно потерять.

И если все переломалось,

Как невозможно предрешить,
Скажи себе такую малость:
«И это надо пережить…»

10 февраля 1976

«Есть пустота от смерти чувств…»

Есть пустота от смерти чувств
и от потери горизонта,
когда глядишь на горе сонно
и сонно радостям ты чужд.

Но есть иная пустота.

Нет ничего ее священней.
В ней столько звуков и свечений.
В ней глубина и высота.

Мне хорошо, что я в Крыму

живу, себя от дел отринув,
в несуетящемся кругу,
кругу приливов и отливов.

Мне хорошо, что я ловлю

на сизый дым похожий вереск,
и хорошо, что ты не веришь,
как сильно я тебя люблю.

Иду я в горы далеко,

один в горах срываю груши,
но мне от этого не грустно, —
вернее, грустно, но легко.

Срываю розовый кизил

с такой мальчишескостью жадной!
Вот он по горлу заскользил —
продолговатый и прохладный.

Лежу в каком-то шалаше,

а на душе так пусто-пусто,
и только внутреннего пульса
биенье слышится в душе.

О, как над всею суетой

блаженна сладость напоенья
спокойной светлой пустотой —
предшественницей наполненья!

1960

«Я шатаюсь в толкучке столичной…»