Со спичкой вокруг солнца

— Вы про что? Про товарищеский суд? Я думала, он и на этот раз постоит помолчит и все обойдется по-хорошему. Не обошлось. Председатель суда, товарищ Володин, очень душевный человек, подзывает его к столу и говорит: «Подайте, мол, руку жене, обнимите. Жена, мол, самый близкий и дорогой человек своему мужу». А муж поворачивается и уходит. Думаете, домой? Нет. К Цветковой.

— Это кто?

— Женщина, которую он вместо законной жены любить стал. Правильно говорила мне умная женщина, тетя Ганя. Когда мужчина чужую бабу полюбит, у него и у бесхарактерного сразу характер объявляется. И пришлось мне срочно исправлять ошибку. И я исправила.

— Как?

— Написала жалобу секретарю парткома. За развал советской семьи ему дали выговор и велели возвернуться домой.

— Теперь, надеюсь, все в порядке?

— Три ночи в неделю он ночует дома, а три у Цветковой.

— Как так?

— Как слышали. Я хотела писать жалобу в Москву, а мне умная женщина, тетя Ганя, сказала:

«Не хочешь остаться матерью-одиночкой, мирись, живи с половинкой».

Я говорю:

«Я законная жена, мне обидно».

Она отвечает:

«Делай вид, что ничего не видишь, ничего не замечаешь, и тебе будет легче».

Так с того времени и пошло. Три ночи он, — кивок на дверь, — спит с женой, укрепляет семью, как ему было велено, а три ночи в неделю спит с Цветковой, потому что у него к ней любовь.

— А вы делаете вид, что ничего не видите, ничего не знаете?

— В те три дня, что он у нее ночует, я, как жена, места себе не нахожу. Сижу в одной рубашке в кровати, плачу, пишу на него жалобы в обком, в Москву. А утром рву эти жалобы, потому что, как правильно говорит умная женщина, тетя Ганя, когда мужчина полюбит, то у него и у бесхарактерного объявляется характер. А при таком положении мне лучше не злить его, — кивок на дверь, — а то он совсем уйдет к Цветковой. А за ним уйдет и Элегий.

— Что ж тут страшного? Дадите семьдесят копеек на такси судебному исполнителю, он снова доставит к вам сына.

— Когда сыну четырнадцать лет, судебный исполнитель уже не властен над ним. В четырнадцать лет сын сам решает, с кем ему жить: с матерью, с отцом или с бабушкой? Элегий живет, спит, ест сейчас дома, потому что тут отец. Он любит, уважает отца, а не мать.

— Незавидное у вас положение.

— Помогите. Скажите ему, — кивок на дверь, — пусть он поговорит, заставит мальчишку любить, уважать мать.

— Вы думаете, он может сделать это?

— Пусть как член партии воздействует на сына-комсомольца. Прикрикнет на паршивца, отлупит его, выдерет за уши. Так ведь тоже нельзя, чтобы человека никто не любил, никто не уважал: ни муж, ни сын, ни мать, Вера Александровна, ни один из соседей… Этак и с ума свихнуться не долго. Ну как, поговорите, скажете, — кивок на дверь, — ему?

— Да.

Мне и самому хотелось вызвать молчальника на откровенность. А жена стоит рядом, не уходит.

— Вы хотели поговорить с ним? Говорите. Чего ждете?

— Жду, когда мы останемся с ним вдвоем.

— Зачем?

— Разговор без свидетелей будет откровенней.

— Я не свидетель — жена. Он, — кивок на дверь, — мои муж. Если он хочет что-то сказать, пусть говорит при мне. Один на один я вас не оставлю.

Вот, думаю я, он наконец взорвется, выйдет из терпения.

А он стал только чуть бледнее и, повернувшись, вышел из комнаты.

— Куда? — кричит она, как кричат кошке или собачонке. — Назад!

А он, не оборачиваясь, прибавляет шаг.

— Если он не придет домой, то вы вспомните тогда Дусю Морозову. Я и его и вас выставлю из партии, — говорит она мне и спешит за ним, чтобы догнать, сказать это же и ему.

Примерно через неделю я позвонил к нему в цех. Спросил:

— Ну как?

— Ох! — послышалось в ответ.

И в этом «ох!» была такая безнадежность, что мне сразу стало ясно: муж Дуси Морозовой решил пока оставить свои отношения с женой на прежних, половинных началах. Ни войны, ни мира. Будь что будет, он по-прежнему не откроет рта в свою защиту.

А она не из тех, кто молчит, она из тех, кто кидает камни в окна.

* * *

Кончил говорить Мирон Сердюк, а к нему уже летит вопрос: «Как, написал ты фельетон о Дусе Морозовой?»

— Написал.

— Правильно!

— Не написать про Дусю было бы грешно, — говорит кто-то. — Уж больно противная тетка. А вот я встретил одну…

— Тетку? — осторожно спрашивает наш председатель Вал. Одинцова.

— Да.

— Мать?

— Да.