Со всей любовью

Джейнис, несомненно, сообщила тебе, что я нашел ей издателя для воплощения твоей идеи «Членистографии» – некоего Сэмюэла Джонсона (по-моему, я где-то уже слышал это имя). Мы с Джейнис сотрудничаем вполне сносно. Как шеф-повар я сотворяю для нее соблазнительные деликатесы, которые не приносят желанного результата, зато питают ее воображение дальше некуда. Она отказывается показать мне свою иллюстрацию к «Венеридам в винном соусе», пока ее не завершит. Эта женщина по-настоящему опасна. И если наш лексикограф доктор Джонсон сдержит слово, она будет по-настоящему богатой. А если она, так и я. Быть может, мы вместе окажемся здесь на кончике Корнуэлла и приобщимся к жизни моллюсков, и даже откроем ресторан даров моря, донельзя претенциозный, задрапированный рыбачьими сетями, украшенный ловушками для омаров, где членистографические яства будут подаваться на неолитических тарелках в стиле Бернарда Лича.

Ну а серьезно, попросить ее выйти за меня?

Она говорит обо мне всякие жуткие вещи? Во всяком случае мне она их говорит. Мне кажется, я мог бы ее полюбить, но не уверен, знает ли она, что означает это слово.

К младшей библиотекарше, которую зовут Ангель, нельзя относиться всерьез. Я часто имел дело с ангелами, и они все бесплотны – в отличие от меня, дорогая Рут Беспощадная.

К которой со всей любовью,

Том.

Больница де ла Мизерикордия Мадрид 19 мая

Милая Джейнис!

Осталось пятьдесят пять дней.

Служба ремонта браков, отчет № 3

Писать это, лежа навзничь и держа ручку кончиком вверх, крайне непросто: ведь убедить чернила не подчиняться закону тяготения никак невозможно. То же относится и к крови в моих руках. А потому я попытаюсь писать короткими очередями.

Сестры убеждены, что я вернусь домой уже завтра – при условии, что им удастся придать мне вертикальное положение.

А пока я не могу даже дотянуться до телефона, а единственный открывающийся передо мной вид сосредоточивается в пауке, который передвигается по потолку примерно тем же способом, как я – по полу, когда Пирс доставил меня сюда.

Жизнь стала лучше с того момента, когда Эстелла прислала бутылку несравненного вина, из тех, которые обычно посылают только королю. Не уверена, что мне следует пить его с помощью хитро перекрученной пластмассовой соломки, похожей на прозрачную валторну, но мой находчивый муж сумел найти только такую – в магазине детских игрушек в отделе «все для розыгрышей». Первую попытку попить я предприняла из кожаной фляги – ну, знаешь, какие испанские пастухи носят на шее в горах, а английские туристы, возвращаясь с Коста-дель-соль, грузят в самолеты, – теми, с нарисованными на них полуголыми цыганками. Беда в том, что надо уметь попадать в рот, а у меня не получалось. Стены моей палаты выглядят так, будто по ним разбрызгался чей-то мозг. Соломка – явное улучшение, хотя кружение вина по пластиковому лабиринту скорее всего безнадежно губит букет, и я не уверена, что Пирс считает такое приспособление соотносимым с достоинством супруги поверенного в делах.

Не заключила ли ты из всего этого, что сучий сын вернулся ко мне полный раскаяния и любви? Как бы не так. Правда, он навещает меня с виноватыми цветами и смущенными соболезнованиями, а затем уносится, свободный как ветер, проводить романтические ночи со сдобной булочкой, которая тоже, возможно, пригвождена к кровати навзничь вроде меня, но только греет ее, сучку, кое-что получше вина Эстеллы.

Конечно, ты хочешь знать, как я оказалась в таком положении. Все этот фуевый тренажер «Наутилус». Вернувшись от Эстеллы, я взялась за дело всерьез. Я садилась на него, крутила педали, напрягалась. Он высвобождал каждую мышцу и скручивал ее в пружину. Ванная содрогалась от моего кряхтения и понуканий – места Пирсу, чтобы стоять на голове, слава Богу, не осталось. Я просто чувствовала, как мои бедра обретают упругость и гибкость, живот становится гладким, как барабан, а груди гордо подтягиваются, как гвардейцы на параде. Ах, Джейн Фонда, видела бы ты меня! Я то и дело поглядывала на мой прозагарный календарь и говорила: «Эй ты, завядший лопух!» И я думала: «Пирс Конвей, после твоей тощей шлюшки это тело тебя с ума сведет». И я просто слышала, как он захлебывается от изумления и радости: «Еще! Еще! Пожри меня!»

И в тот миг, когда он решил бы, что больше не в силах, я поиграла бы моими грудными мышцами, повращала бы бедрами, и он восстал бы в беззащитном сладострастии, пока я наконец не покончила бы с его агонией, оставив его пресыщенным, обмякшим, как тряпичная кукла – он бы еле-еле дышал и тонул бы в слезах благодарности.

У меня это звучит правдоподобно? Вновь я боюсь, что насмешничаю, когда надо плакать.