Соавтор (СИ)

Муха тоже смеется, от смеха помолодев лет на десять. Я наблюдаю за ним и думаю: какая сила создала его таким, какой он есть? Бог? Демоны? Бог начал, а демоны вмешались? Как он себя чувствует внутри такой исковерканной, получеловеческой оболочки? При таком убогом тельце у него, похоже, настоящая человеческая душа — как она там умещается?

Люди чувствуют к нему какую-то животную вражду. Если от меня шарахаются из страха, то его пинают от гадливости. Урод, урод… Не знаю. По мне, не такой уж урод — я видел нормально сложенных людей, которые были мне гораздо противнее. А Муха… его подвижная обезьянья мордашка, по-своему, даже симпатична: глаза большие, блестящие, ярко-зеленые, как у кошки, острый носик, крупный рот, детская улыбка… Выбитый резец, жуткий шрам, сухая рука, на которой эти пьяные скоты ломали пальцы, — всего-навсего увечья. Никаких шрамов от рождения не было — это добрые люди удружили, те, что хотели прикончить его просто от пьяного веселья, другие — у которых он просил милостыню…

Я не могу этого понять.

Я — наследственный палач. На мне написано, на мне печать, клеймо, ярлык. Я — палач с рождения, ничего другого у меня быть не могло. Может, поэтому я не женюсь: кажется дикимобрекать своего ребенка на проклятие. У меня довольно противная, грязная, нервная, тяжелая работа. Я служу королю, как обречен и как умею. Но почему иные люди наслаждаются тем, чем я занимаюсь по приказу и за деньги — не постигаю.

Я бы так не смог. Наверное, золотарь похоже недоумевает, если вдруг увидит дурака, радостно измазавшегося дерьмом. Когда люди при мне убивают собаку или кошку для забавы, бьют детей, измываются над уродцем — меня это раздражает. В этом есть что-то более грязное, чем в любом допросе под пыткой или казни. Ведь я допрашиваю врагов короля, они творили зло — а когда казню, стараюсь закончить быстро и эффектно. Я не деревенский свинорез, чтобы рубить голову с трех ударов — у меня есть представление о цеховой чести, если палачей кто-нибудь возьмется считать цехом.

Муха вообще ни в чем не виноват. И я не уговаривал его остаться жить в моем доме — он остался сам, сам захотел быть моим пажом и слугой. Не знаю, сколько ему лет — он уже не ребенок, но еще совсем молод; он жалостлив, добр, сметлив и привязан ко мне. Он никому не делал зла — даже красть не умеет, ему мешает сухая рука. Разве он заслужил постоянное желание горожан причинить ему боль?

Нам навстречу попадаются две поселянки. Смотрят на меня, хихикают — и вдруг одна расширяет глаза: