Собачьи годы

Ее изрыгнула Индейская деревня, изрыгнула вместе с семью или восемью парнями. Один из них курил трубку. Он стоял возле Туллы тенью и протягивал ей свою носогрейку. Тулла дымила молча. Неспешно, какой-то нацеленной петлей, они подошли ближе, стояли, смотрели куда-то вдаль, нас в упор не замечали, потом повернулись и сгинули, исчезли за оградами и белеными хибарами Индейской деревни.

А в другой раз – вечерело, солнце садилось у нас за спиной, кровавя шлем на трубе пивоварни, словно чело раненого рыцаря, – они вынырнули сбоку, из-за ледника, и гуськом потянулись через крапиву вдоль черной рубероидной стены. В укропе они развернулись веером, Тулла отдала трубку налево и сказала, обращаясь к комарам:

– Они там запереть забыли. Не хочешь ли зайти, Йенни, и взглянуть, что там внутри?

Йенни всегда была так любезна и очень хорошо воспитана:

– Ах нет, поздно уже, и я немножко устала. А у нас завтра английский, да и на балете мне нужно быть в форме.

Тулла, уже снова с трубкой:

– Нет так нет. Мы тогда пойдем скажем сторожу, чтоб закрывал.

Но Йенни уже вскочила, мне тоже пришлось встать:

– Слушай, ты ни в коем случае не пойдешь. Кроме того, ты же сама говоришь, что устала.

Но Йенни уже не устала, а хотела только на минуточку взглянуть:

– Там так интересно, ну пожалуйста, Харри.

Я шагал рядом с ней и влез в крапиву. Тулла впереди, остальные позади нас. Туллин большой палец ткнул в рубероидную дверь: она была приотворена, и из щели почти не тянуло.

Пришлось мне сказать:

– Но одну я тебя не пущу.

И Йенни, такая тоненькая в черном проеме, вежливо ответила:

– Это очень мило с твоей стороны, Харри.

Кто же еще, как не Тулла,

протолкнул меня в ту же дверную щель. А я не сообразил обезвредить тебя и твоих парней, взяв с вас честное слово и скрепив уговор рукопожатием. И как только студеное дыхание ледника связало нас одной веревочкой – а Йенни, укрепляя эту веревочку, сплела свой мизинчик с моим мизинцем, – как только нас стали засасывать эти ледяные легкие, я уже знал: вот сейчас Тулла, одна либо с ребятами, идет к сторожу и берет ключ либо ведет сторожа с ключами; и вся шайка радостно галдит во все свои девять глоток, чтобы сторож, пока запирает, нас не услышал.

То ли поэтому, то ли оттого, что Йенни держала меня за палец, я не отважился позвать на помощь. А она уверенно вела меня вглубь по черным хрустящим бронхам. Казалось, морозное дыхание охватывает нас со всех сторон, сверху и снизу тоже, и мы уже не чувствовали под собою ног. Но при этом мы продвигались вперед по коридорам и лестницам, высвеченным редкими красными точками ориентирных ламп. И Йенни совершенно нормальным голосом мне говорила:

– Харри, пожалуйста, осторожно, тут лестница, двенадцать ступенек вниз.

Но как ни старался я аккуратно, ступенька за ступенькой, нащупывать опору, меня все равно тянуло и засасывало вниз этим бездонным холодом. И когда Йенни сказала:

– Ну вот, мы на первом подвальном этаже, теперь надо держаться левее, там спуск на нижний этаж, – я больше всего хотел на этом первом и остаться, хотя вся кожа у меня горела. Может, конечно, это от давешней крапивы, но скорее это было все то же ледяное дыхание, инеем оседавшее на коже. И со всех сторон хруст, нет, треск, а вернее, да, скрежет: ледяные блоки, штабелями, как челюсти, полные зубов, трутся друг о дружку, только изморозь, как эмаль, крошится, и из ледовой пасти несет затхлостью и бродилом, блевотной кислятиной и перегаром, лохматой дремучестью и стужей. Рубероидом и не пахнет. Только дрожжи подходят. Уксус забродил. Плесень грибками поползла.

– Осторожно, ступенька! – предупреждает Йенни.

Куда? В какую солодовую слизь? Кто, на каком этаже какого ада оставил тухнуть открытую кадку огурцов? Какие черти поддают нам жару ниже нуля?

Я хотел закричать, но только прошептал:

– Они нас запрут, если мы не…

Но Йенни, как всегда, честна и доверчива:

– Сторож наверху запирает всегда ровно в семь.

– Где мы?

– Сейчас мы на нижнем подвальном этаже. Тут ледяные блоки, которым уже много лет.

Моя рука хочет все знать точно:

– Сколько лет? – и уже тянется влево, ищет твердое, нащупывает и не может оторваться от первобытных исполинских зубов. – Я приклеился, Йенни! Я примерз!

В тот же миг ладонь Йенни прикрывает мою прилипшую руку, и сразу же мои пальцы отдираются от исполинского зуба, но, ухватив Йеннино запястье, уже не отпускают ее жаркую руку, такую прекрасную в танце, умеющую так парить и замирать в воздухе, и вторую тоже. И обе прямо горят от студеного дыхания ледяных глыб. Под мышками – август. Йенни хихикает:

– Ой, не щекочи меня, Харри.

Но я-то хочу:

– …только погреться, Йенни.

Она позволяет и уже снова:

– …немножко устала, Харри.

Мне не верится:

– …чтобы тут скамейка была.

Но она не теряет присутствия духа:

– А почему бы тут не быть скамейке, Харри?

И как только она это говорит, тут же скамейка и появляется, вся ледяная. Но поскольку Йенни на нее садится, ледяная скамейка, чем дольше Йенни на ней сидит, превращается в уютную деревянную лавочку. И тут Йенни, глубоко в недрах ледника, говорит мне умудренно-взрослым и заботливым голосом: