Собачьи годы

Никельсвальде тут — Шивенхорст там.
Перкунас, Пеколс, Потримпс!
Двенадцать монахинь без голов,
двенадцать рыцарей
                                    безголов.
Грегор Матерна и Симон Матерна.
Богатырь Милигедо и разбойник Бобровский.
Куявская пшеница и пшеница «уртоба».
Меннониты и прорванные дамбы…
Висла пусть течет,
мельница мелет,
поезд по узкоколейке спешит,
масло тает,
молоко киснет,
немного сахарного песку сверху
и ложка стоит, —
а паром пусть приближается,
а солнце заходит,
а утром всходит,
прибрежный песок пусть отступает,
а волны прибоя пусть его лижут…
И дети бегают босиком,
ищут янтарь,
а находят синие черничины,
выкапывают из норок мышей,
босиком прямо по колючкам,
босиком на дуплистые ивы…
Но кто ищет янтарь,
бегает босиком по колючкам,
прячется в дуплистые ивы,
выкапывает из норок мышей,
тот однажды найдет в дамбе мертвую девочку,
                                       совсем засохшую:
это герцога Свянтополка дочурка,
что раскапывала песок, ловила мышей,
двумя острыми резцами прикусывала
и никогда не носила ни башмаков, ни чулок…
А дети босиком по песку,
а ивы колышат ветками,
а Висла все течет,
а солнце всходит и заходит,
и паром то туда, то обратно,
или накрепко к причалу и скрежещет,
а молоко киснет, покуда ложка в нем не
                                        встанет торчком,
и медленно поспешает, хотя и вовсю пыхтит
почти игрушечный поезд на повороте узкоколейки.

И мельница покряхтывает, когда ветер восемь метров в секунду. И мельник слушает, что нашепчет ему мучной червяк. И зубы скрежещут, когда Вальтер Матерн ими слева направо. И бабка точно так же, вон она гоняет по огороду бедную Лорхен. Сента черной молнией из-под гороховых штакетин — шасть! Потому как уже надвигается, неотвратимая и грозная, черная тень с угловатой поварешкой в руке, вот она уже легла на лохматую Лорхен, и тень все больше, все жирней… Но и Эдди Амзель…

Дискутант: Кто этот Эдди Амзель? Друг детства предмета дискуссии?

Матерн: Он был у меня единственным…

Дискутант: Он что, умер, этот единственный друг?

Матерн: Не могу представить, чтобы Эдди Амзель — и умер.

Дискутант: Дружба с только что упомянутым Эдди Амзелем была прочной?

Матерн: Мы были братья по крови! Одним перочинным ножом мы себе взрезали на руке…

Дискутант: Куда потом подевался этот нож?

Матерн: Нож? Понятия не имею.

Ведущий: Вопрос повторяется еще раз: что сталось с перочинным ножом?

Матерн: Ну, вообще-то я хотел швырнуть в Вислу голыш; у нас камни голышами называли…

Дискутант: Нас все еще интересует нож!

Матерн: Ну вот, я искал голыш, то есть камень, в обоих карманах шарил, но не нашел ничего, кроме…

Дискутант: …перочинного ножа.

Матерн: Три лезвия, штопор, пилка и даже шило…

Дискутант: …и все в одном перочинном ноже.

Матерн: И тем не менее я швырнул…

Дискутант: …перочинный нож…

Матерн: …в Вислу. — Сколько всего тащит в себе река? Заходы, закаты, дружбы, перочинные ножи! Что влачится в памяти и при помощи Вислы само по себе или брюхом вверх? Заходы, закаты, дружбы, перочинные ножи! Не всякая дружба выдерживает испытания. И реки, что стремятся в ад, впадают в Вислу…

Ведущий: Поэтому давайте сейчас уточним: предмет дискуссии Вальтер Матерн и его друг Эдди Амзель заключили, еще детьми и при посредстве перочинного ножа, кровное братство. И этот самый нож Матерн еще мальчишкой выбросил в Вислу. Почему именно нож? Потому что камня под рукой не оказалось. Почему вообще бросил?

Матерн: Потому что Висла все время так неостановимо! Потому что солнце всегда за противоположную дамбу, потому что кровь моего друга Эдди, после того, как мы заключили кровное братство, текла и во мне тоже, потому что… потому что…

Дискутант: Ваш друг, он что — был негр, цыган или, может, еврей?